Любовь преходящая. Любовь абсолютная
Шрифт:
…Затем папоротники, что сабельные букеты, разложенные по поверхности гербария, распределенные по росту, как ладони раскрытые, а значит способные и сжиматься; как ощетинившиеся косами телеги, которые не двигаются, но заполняют собой все пространство вогнутого коридора, по которому приходится идти.
А еще, как перчатка, играя мышцами — подобно осьминогу, сплошь утыканному пустулами.
Которые вовсе и не пустулы, а споры: технически, индузированные сорусы.
Безобидные.
Но видные.
Страх, от которого невозможно отвлечься, — есть всячески декорированная безобидность.
Затем, в подстилке из мха, под дубами, престранными яйцами — грибы-дождевики.
Вария осмелилась ступить на один из этих мешков
Яйцо птицы Рух смертоносной [150] с тупого иль острого конца надлежит разбивать?
Она вспомнила, что плаун [151] , в театрах, вспыхивает при появлениях и исчезновениях через подвижную часть сцены.
150
Рух — фантастическая птица, несущая смерть, из рассказов о путешествиях Синдбада в «Тысяче и одной ночи» (Прим. в оригинал. издании). В средневековом арабском фольклоре огромная (как правило, белая) птица размером с остров, способная уносить в своих когтях и пожирать слонов и каркаданнов. На Ближнем Востоке ареалом ее обитания обычно считались пределы Китая, а в самом Китае — Мадагаскар и прилегающие к нему острова. Исследователи склонны сближать Рух с персидским Симургом или индийской Гарудой, которая в «Махабхарате» и «Рамаяне» изображена уносящей в когтях слона, сражающегося с черепахой. Одно из самых знаменитых описаний птицы содержится в «Тысяче и одной ночи»: во время пятого путешествия Синдбада-морехода птица Рух в отместку за уничтожение ее яйца истребляет целый корабль с моряками.
151
lycopode ( от греч. — «волк» и , — «нога») — плаун, в цветах которого вырабатывается пыльца ликоподий, издавна применявшаяся для создания световых эффектов, в частности получения яркой бездымной вспышки. Текст Жарри обильно усыпан словами с «волчьим» смыслом или корнем: см. выше chien-loup(волкодав) или lycoperdon(гриб-дождевик).
ВОЛКИ.
Снуют не иначе как по сухой листве.
А на земле только мох.
Но если была бы сухая листва, то было бы слышно, как снуют по сухой листве!
В лесу без солнца Страх также плохо улетучивается, как и в закрытом доме.
Папоротник — словно ажурный свод подвала, позволяющий видеть всех подвальных чудищ.
У волков не порежутся лапы, заросшие грубой щетиной.
И морды у них — зубастее всех папоротников вместе взятых, хотя зубам не хватает пустул.
Кусающиеся растения друг друга не пожирают.
Вария не оборачивается.
Ведь она прекрасно знает, что они позади нее.
В двухсводчатой аллее лесосеки, их шерсть и клыки опережают их мрачные тени.
Как пара ресниц над двумя глазами большими.
Она побежала.
И вот добежала.
Эмманюэль — в таможенной хижине, у самой кромки на гребне скалы.
Хижина поделена на две части, как котел паровоза с вертикально стоящей трубой.
Первая, будка без штукатурки, сложена из камней — один из которых изъят в пользу пустой альвеолы — бойницы в сторону моря.
Орбита, которую таможенник экспроприировал, чтобы было куда углубиться взору, подобно тому, как рак-отшельник раковины освобождает, дабы в них что-то другое влагать.
Вторая комната плоская и голая: кровать с простыней из камня и подстилкой из водорослей морских.
Несмотря на тесноту, Эмманюэль является Варии во весь рост, за его спиной — колпак камина из розового гранита.
Под колпаком. Он — огонь.
Подставки для дров, справа и слева от него, разбитые, железо изъедено жаром.
Или, скорее, тут только одна подставка — словно угрюмый волк, сидящий в профиль и кажущий зубы кривые из-под усищ и единственный — вместо двух — глаз-дырищу — насквозь.
Чересчур симметричен для одного.
Его спутник-близнец [152] входит в дверь, на удивление отдаленную: для такого большого камина необходима столовая зала аббатства Сен-Мишель.
Второй волк тянет Варию за платье, в пряжу вцепившись зубами.
И Эмманюэль, выйдя из очага и, тем самым, зал осветив, выпуская вперед первого волка с громоподобным рычанием на пастушку, провозглашает:
152
Вот появился и второй волк Одина.
— Госпожа, садитесь на спутника моего.
Вария, словно очнувшись от сна, с ужасом видит двух черных алмазных волков — а других никогда и не водилось — под бровями Эмманюэля.
IX
На зеленом фоне горностай по центру [153]
«Из-за того что эти демоны водянисты, они неимоверно сладострастны».
153
Название отсылает к увлечению Жарри геральдикой. Горностай являлся эмблемой Анны Бретонской и её дочери и часто использовался как декоративный элемент на фамильных и городских гербах. Горностай изображён на современном гербе и флаге Бретани, перейдя на него со знамени бретонских герцогов. Согласно легенде, один из них, Алан Барбеторт ( Alain Barbetorte), преследуемый норманнами, был остановлен разлившейся рекой, илистой и грязной. В это время, герцог заметил горностая, убегающего от скачущих лошадей и тоже остановленного рекой. У самой воды, горностай резко развернулся, предпочитая смерть грязи. Оценив мужество зверька, Алан Барбеторт крикнул своим соратникам: «Лучше смерть, чем позор!», и воодушевленные бретонцы повернулись лицом к противнику.
Из своей обсерватории Эмманюэль смотрел на приближающуюся Варию.
Не по дороге и не по лесу.
А в своей памяти.
Он видит ее еще лучше, замечает еще до того, как она появляется, хотя стоит спиной, глядя в бойницу к морю.
Париж. Зима.
Господина Ракира и Госпожу Венель сменил Кондорсе [155] .
Когда Господин Бог тосковал по морю, то шел к витражу на фасаде вокзала Сен-Лазар, который в освещенные часы походил на аквариум.
155
Имеется в виду лицей Кондорсе (назван именем Мари Жана Антуана Никола де Карита маркиза де Кондорсе (1743–1794), французского писателя, ученого и политического деятеля) — один из четырех старейших и престижнейших парижских лицеев, расположенный в IX округе (8, rue du Havre) между вокзалом Сен-Лазар и Бульваром Осман.
И разбивать зеркальную гладь ему уже не хотелось.
Его мать отводит текучую хрустальную портьеру и устремляется к нему, на каникулы.
Впрочем, он очень скоро перестал считать ее своей матерью.
Когда она появлялась, в ней было слишком много от сирены.
И ждал он ее в часы, которые слишком ярко фосфоресцировали.
Приметил же он, что она ему не родная мать, особенно по ее пугливой походке в лучах электрического света.
Скорее — мать-опекунша.
Ночник не боится ни других ламп, ни звезд.
Жена ланпольского нотариуса была из тех мест, где с заходом солнца передвигаются, освещая себе путь железными фонарями, подобно пяденицам, что пугливо несут на себе чудесную и страшную жертву собственного свечения.
И голова ее — едва заметно, но с неукоснительной точностью — покачивалась, склоняясь перед очарованием пылающих стекол.
От которых, однако, пушок шелкопряда на ее белой муфте не золотился.
И скользила она быстрой волной муара, как меховой кожеед.
Или как голова павлина, или точнее, как робкая голова ужа, поскольку эгретка стеклянных нитей, по мере увеличения амплитуды, выдавала дрожание.