Любовь приходит в черном
Шрифт:
— Ты завтра на работу не ходи, — посоветовала Наташка, — врач тебе больничный выписал, вот он. — Она накрыла рукой белый лист на столике рядом со стаканом и таблетками.
Марина подумала о том, что во вторник у нее запланировано интервью, это значит, можно выспаться (если шерсть и клыки расти не начнут), пойти в ресторан и побеседовать с Кречетом ближе к вечеру. Голова кружиться перестала, появилась жажда деятельности. Захотелось пойти туда прямо сейчас, увидеть кабинки, стилизованные под столетние дубы, в стволах которых стоят столики, послушать великолепный
Тьфу ты, опять! Вообще не следует туда ходить, бередить раны. Но ведь надо! Тампошка одобрил план на неделю. Марина принялась продумывать интервью, но это оказалось неожиданно тяжело.
Мысли начали путаться, и Марина сама не заметила, как заснула.
Очнулась она утром, разбитая и тяжелая. Сил встать с кровати не было, проклятая слабость никуда не делась, возбуждение, овладевшее ею предыдущим вечером, исчезло без следа, оставив свинцовую уверенность: ничего нельзя сделать. Хоть ты лопни, хоть ты тресни, хоть выйди из дома и отправься брать интервью — это будут жалкие потуги на существование, а не жизнь. Имитация, безвкусная, как безалкогольное пиво.
Марина лежала в постели, свернувшись клубком, смотрела прямо перед собой на смятую простыню и твердила про себя: надо вставать. Пора уже встать.
Засесть дома — значит, круглосуточно жалеть себя, дойти до нервного истощения. Выйти, заняться работой — шанс.
Новых тем для интервью не выдумать, одобренный Тампошкой план не обойти. А кстати, предупредил кто-нибудь коллег о болезни Марины? Должно быть. По-хорошему, надо было позвонить в издательство, но при мысли о грядущем диалоге Марине сделалось дурно.
Нет, лучше просто поехать, взять интервью, скинуть его Тампошке — пусть наслаждается. И заодно приписать: я-де на больничном, не ждите.
Правильно. Поехать в ресторан.
Марина уже почти собралась подняться — но сил по-прежнему не было. Вспомнилось, как Катя безучастно сидела в углу. Преданная любовником, в доме нынешней фаворитки Артура — сидела молча и безропотно. И на единственную форму бунта ее хватило — намекнуть на правду, а уж остальное Марина додумала.
Что ж так плохо? Она не была неопытной девочкой и понимала: всякое расставание тяжело. Однако с Артуром получилось хуже, чем обычно. Никакая, даже самая огромная и светлая любовь, разрушаясь, не заставляла Марину опустить руки. Выпить, пострадать, порыдать — и жить снова, не влачиться, а скакать, из шкуры выпрыгивать, лишь бы забыться. А тут…
Может быть, он в том ресторане?
Ехать утром в подобное заведение — безумие, но только после полудня Марина, повинуясь зову гидробудильника, встала с кровати. Ее шатало, аппетита не было, движения оказались вялыми и замедленными. Стараясь не смотреть на себя в зеркало, Марина оделась, кое-как причесалась и вышла из дома.
Пешком и на общественном транспорте? Последнее исключено, а идти далеко.
И все-таки, не решившись вызвать такси (каждый контакт с внешним миром казался не по силам), она пошла пешком в центр города.
День был не жаркий, прозрачный, с редкими
То есть интервью не взять.
Ну и ладно, раз уж выбралась — не пропадать же дню. Найдет Кречета и договорится о будущей встрече. Заодно что-то съест.
Марина остановилась и огляделась. Она находилась на Соборной площади, одной из центральных: на нее выходили фасады католического и православного собора, а также — городской ратуши. Здесь обычно, и сегодня тоже, было людно и шумно, бойко торговали всем подряд — от леденцов на палочке и магнитиков на холодильник до бус из натурального камня и женского белья — лоточники зазывали покупателей, бросались наперерез девочки с рекламками и флаерами. Замерли в ожидании подачки живые скульптуры, крашенные медянкой и серебрянкой. Уличные музыканты пытались переиграть друг друга, и над площадью, мощенной брусчаткой, кроме криков, цокота каблуков, плыла плотная сеть мелодий.
У фонтана в центре играл флейтист. Играл, не обращая ни на кого внимания. Марина знала о нем: городской безобидный сумасшедший, талантливый музыкант-импровизатор, он не был нем, но не разговаривал ни с кем, видимо, звуками пытаясь донести ведомое лишь ему.
Она приблизилась, остановилась, прислушиваясь. Мелодия рождала смутное беспокойство, предупреждала об опасности, умоляла остановиться, развернуться, укрыться, уехать…
— Нет, — пробормотала Марина.
И встретилась со взглядом музыканта — пронзительным и не очень добрым. Музыкант покачал головой, будто осуждая. Марина отвернулась.
Суета площади, обычно праздная, расслабляющая, вдруг показалась ей неестественной. Скорее, скорее отсюда!
Она ускорилась, пытаясь проскочить в переулок, ни с кем не столкнувшись, и оказалась нос к носу с цыганкой.
У нее были черные волосы, забранные в тяжелый узел под сползшей косынкой, множество юбок разной степени заношенности и цветастости, украшенные блестками стоптанные тапочки, массивные золотые — или поддельные — серьги и перстни, стеклянные бусы, наводящие на мысли о контакте с аборигенами Америки. Кожа у цыганки была столь смуглой, что выглядела грязной.
— Ой, красавица! — завела свою песню попрошайка. — Дай судьбу расскажу!
Марина машинально прижала к ребрам сумочку с кошельком. Она так и не выложила оттуда сумму, подаренную Артуром. Главное — не заговаривать с цыганкой. Начнешь отвечать — останешься без штанов. Самое мудрое — быстро пройти мимо.
Она не могла бы объяснить, чем ее напугала замарашка. Была цыганка одна, хотя обычно они ходят шумной толпой. Невысокая, немолодая, на вид не сильная, забитая какая-то. В другое время Марина просто прошла бы мимо, не обратив никакого внимания. Гадалка вдруг выбросила вперед тощую птичью лапку и ухватила Марину за рукав пиджака.