Любовь-убийца (сборник)
Шрифт:
Чтобы усыпить его бдительность, она и вправду долго поливала его из душа со всех сторон, – инструмент ничего себе, но остальное... Одни мускулы да загар, прямо не мужик, а сопляк какой-то, солнце, воздух и вода. Попросила вытереть себя сзади – вытер, и опять остановился, как истукан. Пришлось, изображая няню в детском саду, вытирать его самой, а добравшись до петушка рассюсюкаться: а что это у нас здесь такое?.. И начать с ним шутливую игру, сначала пальцами, а потом и языком.
Наконец-то сработало... Награждает же господь дураков! Она не стала его расспрашивать, где здесь спальня,
Сидеть на краю ванны было и холодно, и твердо, и неудобно, но лучше уж хоть так... Она даже постаралась расслабиться и получить удовольствие, вообразить, что обнимает настоящего мужика, но он и здесь ухитрился все испортить своим занудством, прошептал, задыхаясь, ей на ухо:
– Я так когда-то об этом мечтал!..
И все удовольствие как рукой сняло. Ладно, хрен с ним, ей лишь бы туфли...
Но она сделала все по-честному, позволила ему кончить внутрь. Потом собственными руками обтерла его влажным полотенцем, а затем, изображая стыдливость, выставила его за дверь и постаралась хорошенько все промыть под предельным напором – не хватало еще залететь на старости лет... Из-за этих гребаных туфель.
Она вышла из ванной уже в платье и с неудовольствием увидела, что он по-прежнему гол, как манекен. По-прежнему награжденный не по уму. Может, полежим, поразговариваем, робко предложил он, и она через силу улыбнулась.
– Давай лучше выпьем кофейку, очень устала. Нет, мне и растворимый сойдет.
Он неохотно отправился в ванную и вышел уже при параде – снова ни дать ни взять американский генерал, хоть сейчас бомбить Ирак. Нет, не надо ей таких орлов, ей больше нравятся обозники.
Она сама пошла ставить чайник, чтобы избежать разговора, и, только зажигая газ, сообразила, что если теперь она заговорит про деньги, получится, как будто она ради бабок все и затевала. И хотя это было именно так, признаться в подобной расчетливости она никак не могла, она никогда до такого не унижалась.
Ну, дела...
За кофе она даже загрустила – прямо безвыходное какое-то оказалось положение... А он обрадовался, решил, что теперь можно под это дело грузить ее своими проблемами, комсомольцы без этого не могут, без этого «по душам»: он-де почти все время в Америке, а его старенький папа в Усть-Тараканске, а забирать его в Америку опасно, потому что как же ему там выжить без усть-тараканских друзей, он же в своем родном колхозе первый герой труда, всех лечил и денег не брал, всех учил и денег не брал, построил самую высокую трубу на азотно-камвольном комбинате и от ордена отказался, – ей все эти советские песни о главном насквозь известны, она тоже много чего могла бы рассказать про папу с мамой, но ведь не плющит же никого своими проблемами!.. А он за свои бабки прямо три урожая с одного горшка хочет снять!..
И вспомнила, как раз бабок-то он и не заплатил ей ни одной копейки...
Она чуть не взбесилась: да на хрен мне твой папа, такой же, небось, придурок, как и сынуля, – гони бабки и разбежимся, чего ты жмешься, у тебя же полный лопатник зелени?..
И тут до нее окончательно дошло, что вовсе он и не жмется, а просто не
Но и она до того, чтобы впрямую попросить, не унизится тоже никогда.
А значит...
А значит не хрен тут рассиживаться, надо вставать и валить, на одном каблуке ковылять на Зверинскую. И чтоб она еще раз подошла к какому-то комсомольцу хоть на пушечный выстрел...
– Ладно, все. Мне пора.
Она резко поднялась, натянула туфли, одну целую, другую изуродованную, и захромала к железной двери.
– Подожди, что случилось?
У него даже рот приоткрылся, в нордических стальных глазах забрезжило изумление – и ни проблеска мысли, что человеку НУЖНО ДАТЬ ДЕНЕГ!..
– Ничего. Пора.
– Но куда же ты пойдешь на одном каблуке?.. Постой, я вызову такси!
– Как-нибудь доковыляю. Не впервой.
– Ну, подожди, я тебя чем-нибудь обидел?
– Чем ты меня можешь обидеть? Потрендели, перепихнулись и хватит. Хорошенького понемножку.
– Ну подожди... Я что-то сделал не так?
Уй, идиота кусок!.. Так и стукнула бы по самодовольной американской башке... У них там в Принстоне все, что ли, такие?.. Мне бабки, баксы, еврики нужны позарез, ты можешь это понять, шизик хренов?!.
Но язык наотрез отказывался это произнести – лучше сдохнуть. Такая вот она бескорыстная уродилась на свою голову... Разве так она могла бы устроиться в этой жизни, если бы думала про свою выгоду, как другие?.. И кто тут ей виноват, если она сама такая дура уродилась?..
И она грустно вздохнула:
– Ты все сделал нормально. Это я ненормальная. Бывай.
Он попытался что-то сказать своим приоткрытым ртом, но так и не успел его захлопнуть – как ужаленный, схватился за телефон, – кажется, еще раньше, чем тот успел закурлыкать.
– Да, да, дорогая, говори, я слушаю, – орал он так, словно его могли услышать в его родном Усть-Тараканске: она сразу поняла, что звонит его жена.
– Да, да, я слушаю, говори, – заполошно орал он, как будто и не американский генерал был вовсе, а бестолковый колхозный совок, кем он, собственно, и остался при всех своих баксах и шерифских ремнях.
И вдруг сник и побелел как бумага:
– Да... Да... И когда?.. А скорую вызывали? Ну да, ну да... А когда похороны? Конечно, конечно. Сегодня же выезжаю. Ну, отменю, что же делать. Выкрутятся как-нибудь. Да нет, что они, не люди?.. Нет-нет, я в порядке. Да нет, ты сама увидишь. Все. Обнимаю. Иду за билетом.
Он положил трубку на стол лицом вниз и застыл, все такой же белый – даже твердые губы у него поголубели. И глаза. А потом наполнились слезами.
– Отец умер. Извини. Я должен идти за билетом. Давай, я вызову тебе такси.
Но он думал уже о чем-то совсем другом. Незаметно смахнул слезинку. И ей открылась невероятная вещь: комсомольцы тоже люди!..
– Извини, я понимаю, что тебе не до того, – она сама удивилась, сколько нежности прозвучало в ее голосе. – Но мне сейчас позарез нужны новые туфли. Ты мне не подбросишь деньжат? Я отдам.