Любовь в эпоху перемен
Шрифт:
Может, взять Алису в румынское посольство? Вечернее платье у нее наверняка есть. Ему хотелось поговорить с Алисой о будущем торжественно, не в постели, после слаженных содроганий, когда в сонной расслабленности бормочешь нежную чушь. Нет, это не лучшее время для перепланировки судьбы. К тому же, стравив похоть, Гена остывал, смотрел на Алису строже, замечая жесткие морщины у глаз, вялость груди, и кривился от ее громкого прилавочного смеха. Но проходило несколько дней без объятий, и Скорятин снова думал о ней как о своей окончательной женщине. Однажды после командировки он пытался серьезно поговорить об этом в «Меховом раю», за кофе, но не пошло: шубы,
А в Тихославле был тогда один-единственный кооперативный ресторан «У дедушки Зелепухина». Открыли его в помещении диетической столовой, где, по словам Колобкова, человек, откушав раз-другой, больше не беспокоился из-за гастрита, ибо получал полноценное пищевое отравление, а то и целую язву. Последней каплей стал вареный крысенок в чане с борщом. Директору объявили партийный выговор и сослали руководить прачечной, а вместо диетической тошниловки задумали кафе-мороженое с молодежным уклоном. К открытию планировали фестиваль брейк-данса, что прямо указывало на новое мышление районного начальства и сострадание к дури юных неформалов. Согласовали с областью, но тут возник Кеша Зелепухин, в прошлом товаровед универмага, уволенный после ревизии. Он ломился в серьезные кабинеты, требуя реабилитации доброго имени и восстановления семейного дела, мол, хочу в порядке борьбы с наследием сталинизма открыть кооперативный ресторан «У дедушки Зелепухина»!
— Правда, смешная фамилия?
Колобков повествовал витиевато, утомляя обдуманными словесными излишествами, какими начитанный, но неопытный в добыче женской взаимности мужчина пытается склонить облюбованную даму. Они ехали по тряской тихославльской мостовой на ужин. Илья сидел рядом с водителем, обратясь бдительным лицом к Гене и Зое, устроившимся на заднем сиденье.
— Не поверишь, просто всех измучил этот Кеша! — жалился пропагандист. — Ходил и ходил, клянчил и клянчил. Спрашиваю: «Почему ко мне пришли? Идите в сектор общественного питания!» «Нет, — отвечает, — тут вопрос политический. Я знаю, к кому ходить!»
— Почему политический? — удивился спецкор.
— У нас все вопросы политические, — заметила Мятлева.
— А вот и неправда ваша, Зоя Дмитриевна! — нежно возразил Илья. — Его дед трактир содержал. После революции отобрали, устроили «Домревпит».
— Что?
— Дом революционного питания.
— А разве бывает контрреволюционное питание? — удивилась Зоя.
— Бывает, — вставил молчавший до сих пор Николай Иванович. — Люди с голоду пухнут, а он ресторацию держит.
— Кто?
— Дед Зелепухин.
— Ничего не понял… — пожал плечами Скорятин.
— Все очень просто, — разъяснил Колобков. — В НЭП дедушка
— Ты-то откуда все это знаешь? — удивился Гена.
— От верблюда. Кеша мне своей историей весь мозг проел!
— Ни черта он не бедовал! — возмутился спиной водитель. — Ходил по городу, игрушки пацанам сбывал — за тряпье и пустые бутылки. Никогда не уступал: пугач — десять бутылок, коробочка пистонов — бутылка…
— Человеку жить надо, — тихо заметила Зоя.
— Для этого пенсия дадена, — твердо объявил Николай Иванович.
— А если человеку мало пенсии?
— Нормальному человеку пенсии достаточно!
— …В общем, мы посельсоветовались, — переждав перепалку, продолжил Колобков, — и решили, что восстановление трактирной династии, прерванной сталинским террором, круче, чем молодежное кафе, где еще кому-нибудь в пьяной драке почки отобьют. Но Кешу предупредили: возьми какое-нибудь нормальное название — «Ивушка» или «Березка», лучше — «Волжское застолье». Нет, уперся: «Мы — Зелепухины, это наше семейное дело! Народ всегда ходил к дедушке Зелепухину!»
— Сволочь этот ваш дедушка! — снова заругался водитель.
— Он не мой!
— Процентщик. Деньги в рост давал. Полгорода закабалил. Моя бабка полы в трактире мыла — отрабатывала. У нее суставы на пальцах с кулак вздулись — лиловые. Страшно смотреть! Когда вашего Зелепухина взяли, народ загулял на радостях. Но золотишко-то свое он зарыть успел…
— Какое еще золотишко? — встрепенулся спецкор.
— Ну, это байка такая по городу ходит. Мол, чугунок с империалами в огороде зарыл. А когда вернулся, откопал… — объяснил Колобков.
— Зачем же он тогда пугачи на бутылки менял? — усомнилась Зоя.
— Для конспирации. Иначе сразу бы за ним пришли. Не любит наше государство, когда народ золотишком балуется. Это я вам как ответственный работник заявляю! — протараторил Илья.
— Э-э! Теперь все можно! — оторвавшись от баранки, всплеснул руками шофер. — Откуда в платной поликлинике золотые коронки появились? Раньше-то не было…
— Ну и что? Пусть каждый своим трудом зарабатывает, сколько хочет, — возразила Зоя.
— От лишних денег люди звереют. Человек всегда хочет больше, больше, больше! Без окорота все вразнос пойдет.
— Николай Иванович у нас идейный коммунист, — хихикнул Колобков.
— А вы, значит, безыдейный?
— Я просвещенный коммунист, — с холодком ответил агитатор, напоминая водителю, кто есть кто в автомобиле.
— Вот так власть и просвистите, просвещенные!
Сказав это, шофер заложил такой крутой поворот, что Гена припал к мягкому плечу библиотекарши. Она неспешно отстранилась, а он ощутил в теле теплый озноб.
— Поаккуратнее, не картошку везете! — ревниво проворчал Колобков.
Предупрежденный Зелепухин встречал гостей на улице. На нем был полосатый костюм, клетчатая рубашка и пестрый галстук, достававший до ширинки. Раннюю лысину оживляли редкие волосинки, уложенные с прощальной заботой. Лицо трактирщика лоснилось гостеприимством.
— Прошу! Такие люди и к нам! Вчера бы предупредили, я бы молочного поросеночка добыл.
— Не прибедняйся, Кеша, веди!
Почтительно сутулясь и забегая вперед, кооператор повел высоких гостей к накрытому столу.