Любовь в эпоху перемен

Поляков Юрий Михайлович

Самого Кеши в заведении не наблюдалось, гостя встретил хамоватый парень в косоворотке. Скорятин, как завсегдатай, взял окрошку, салат, рубец в томате и, конечно, попросил вчерашнего морса. Он по-свойски подмигнул официанту, однако напиток оказался безалкогольным, да еще разбавленным. Когда подали счет, москвич крякнул — в редакционной столовой такой обед стоил дешевле раз в пять. Уходя, он с обидой глянул на золотую цепь деда-основателя, подумав, что кабатчика не любили в городе за дело.

Оставалось нанести прощальный визит Болотиной. Она продержала его полчаса

в приемной, хотя, как выяснилось, посетителей у нее не было. Но спецкор терпеливо ждал, рассматривая мраморные пушкинские бакенбарды и соображая, как бы поэт поступил на его месте. Наверное, залез бы к Зое по водосточной трубе и сломил бы девичье недоумение африканской страстью. Наконец заскучавшего гостя позвали.

— Ах, это вы? — молвила директриса, глядя на вошедшего, как царица на нерадивого кучера.

— Вот… проститься…

— Выспались?

— Да, спасибо!

— Говорят, вы вчера под ливень попали.

— Чуть не утонул.

— Рада, что не утонули. Ну и что вы собираетесь написать в вашей газете?

— Ничего. Елизавета Михайловна, давайте сделаем так: вы забудете, что у вас пропали ценные книги, а я забуду, что вы изгнали из библиотеки клуб «Гласность». Это, знаете, совсем не в духе времени.

— Вы меня пугаете?

— Просто напоминаю о сложных отношениях Петра Петровича с центром, — Скорятин, как опытный интриган, поднял на Болотину постный взгляд. — Иначе я бы тут не сидел, хватило бы звонка Суровцева моему главному. Ведь так? Стоит ли устраивать шум из-за пустяков накануне партконференции? Ничего, что я так откровенно?

— Странно. Вчера вы были настроены куда решительнее! Что же случилось за ночь?

— Ничего особенного. Я провел маленькое журналистское расследование и кое-что выяснил.

— Говорили с Веховым?

— Говорил.

— Ну и как?

— Сложный человек.

— Мягко сказано. И что выяснили?

— К пропаже книг клуб «Гласность» отношения не имеет.

— Но ведь кто-то их взял?

— Послушайте, вам что дороже — книга или человек?

— Принципы.

— Может, поступитесь хоть раз принципами?

— Попытаюсь. Вы сильно вчера промокли?

— Сильно.

— Я так и думала.

В кабинет заглянула секретарша.

— Елизавета Михайловна, водитель из райкома приехал.

— Ну, Геннадий Павлович, счастливого пути! — Она, поморщившись, встала, вышла из-за стола и жестко пожала гостю руку. — Надеюсь, хоть что-нибудь вам у нас в городе понравилось?

— Еще как понравилось!

— Языческую Троицу посмотрели?

— О да!

— Чего у нее попросили?

— Разрядки напряженности.

— Тоже дело хорошее… — владычица благосклонно кивнула. — Не забудьте поставить печать на командировочное удостоверение…

Выйдя от Болотиной, Скорятин забежал во флигель, схватил чемодан, и через минуту знакомая «Волга» уже трясла его по булыжной мостовой. За рулем сидел Николай Иванович, хмурый, как председатель похоронной комиссии.

— А где Илья? — спросил Скорятин.

— В область услали.

— У него же мое командировочное удостоверение.

— Ничего не знаю.

Музейная часть города быстро перешла в деревенский пригород. На выезде ждали, пока пастух, страшно матерясь и хлопая длиннющим кнутом, сгонит низкорослых и действительно грязных коров с шоссейного асфальта. Ехали молча. Иногда шофер ругал встречные машины за невымытый кузов или заляпанное лобовое стекло.

— Сами-то по улице в грязной одежде не ходят. А машина — та же одежда, только с колесами. Штрафовать нерях надо. Как у Зелепухина, понравилось?

— Вчера хорошо было. Очень! А сегодня зашел… — наябедничал спецкор. — Дорого и невкусно. В морс, кажется, сырой воды налили, живот крутит…

— Я же говорил: мироед!

«Мироед», «короед», «дармоед», «муравьед», «муравед», «минарет», «меламед», «мусагет», «мясоед», «Моссовет», «мяса нет»… — по привычке он крутил в голове слова и глядел на Волгу. Река мелькала между янтарными корабельными соснами, искрясь ослепительной рябью. Он вдруг вспомнил Зоину опухшую лодыжку и громко, прерывисто вздохнул.

— Ни к черту дорога, — согласился водитель. — Одни выбоины. Вот вы человек московский, лучше в политике разбираетесь, объясните хуторянину: ускорение — это от глупости или от вредительства?

— Ни от того, ни от другого. Это — стратегия.

— Ах, так? Почему же в «Правде» то одно пишут, то другое, то так, то эдак, а то и разэдак? Каждую неделю что-нибудь новое придумывают. Вчера у них Ленин все наперед знал, а сегодня он чуть ли не в беспамятстве пять лет пролежал. Мол, мозг высох до грецкого ореха. Не поспеваю я как-то…

— Жизнь ускоряется, ничего не поделаешь. Что тут плохого?

— А то плохо, что человек к новому должен привыкнуть, обжиться, чтобы польза пошла. Я вам как шофер с тридцатипятилетним стажем скажу: если каждую неделю дорожные знаки переставлять да разметку менять, будет авария, крушение! Даже опытный водитель баранку не туда крутанет и под «КамАЗ» влетит…

На вокзальной площади, полупустой, как и в день приезда, гранитный Ленин все так же тянулся рукой к будущему. На голове монумента устроился голубь, издали похожий на жокейскую шапочку Коровьева. Николай Иванович вынул из багажника длинный газетный сверток, сочившийся рыбьим жиром.

— Что это?

— Из райкома просили передать.

— Колобков?

— Поднимай выше! Чем-то вы нашему Рытикову глянулись. От него стерлядка. Долго не держите — пропадет. Горячая…

Бросив вещи и наполнив купе копченым соблазном, Скорятин смотрел в окно на прощальную суету перрона. Он смутно мечтал: вдруг среди провожающих, как в кино, появится Зоя — запыхавшаяся, прихрамывающая, ищущая, раздвинет толпу, ворвется в вагон, обнимет и, улыбаясь плачущими глазами, попросит: «Не уезжай ты, мой голубчик!» И он не уедет. Мятлева, конечно, не появилась, зато нарисовался Вехов. Он шагал по платформе в сопровождении юноши, еле тянувшего большую спортивную сумку. Шли они в хвост поезда, к плацкартным вагонам. Книголюб давал какие-то указания, а парень (похоже, младший брат) кивал, время от времени перекладывая ношу из одной руки в другую.