Любовь в эпоху перемен
Шрифт:
— Это он сам сказал?
— Какая разница. Ты на работу не опоздаешь?
— Да, пора…
Уходя, он предъявил пахучий дар Рытикова.
— Что это? — спросила она, брезгливо разворачивая промасленную газету.
— Копченая стерлядь.
— Ух ты! А она еще не вымерла? Папа такую никогда не приносил.
— Видишь, я тоже добытчик. Одну забираю — угощу Веню.
Едва в редакции они разверстали на троих бутылец под стерлядку, примчалась Генриетта, тоже махнула рюмку и повела командированного к главному. Исидор встретил его как родного.
— Ну, Геннадио,
— В Тихославле, — поправил спецкор.
— Какая разница! Есть что-нибудь? Александр Николаевич мне два раза звонил!
— Ничего стоящего. Действительно, Болотина выгнала клуб «Гласность».
— Кто такая?
— Директор библиотеки. Суровая дама. Но Вехов сам виноват.
— А это еще кто?
— Есть там такой. За перестройку атомную бомбу сбросит.
— Хорошо! Ну вот, а говорят, в провинции вековая тишина. Не-ет, пошел, пошел процесс!
— Мутный он мужик, книги из библиотеки таскает, ксерит, на Кузнецком спекулирует…
— Геннадий Павлович, ай-ай-ай, вы где работаете, в «Совраске»? Какая спекуляция? Очнитесь, теперь это называется «индивидуальная трудовая деятельность». Как сказал Селюнин? «План — дефицит. Частная инициатива — изобилие». Спекулянт — просто деловой человек. Не более. Ну, конкретнее: Суровцева есть за что ухватить?
— Реально нет. Народ его любит.
— То-то и оно! Сталина тоже любили, а руки у него по локоть в крови! Жаль, очень жаль! Понимаешь, что они могут устроить на девятнадцатой конференции? Ты внимательно читал ответ Яковлева в «Правде»?
— Внимательно. Одни слова. Ни одной конкретной мысли.
— Гена, что с тобой? Что ты там, в Тихославле, делал?
— Исидор Матвеевич, отпустите на недельку — за свой счет!
— Устал?
— Жуть. Надо проветриться.
— Проветриться? Хорошо. Полетишь в Томск. Знаешь, чья вотчина?
— Лигачева.
— Верно. Не удалось нарыть на правую руку, будем рыть на самого! Он много лет на области сидел. Не мог не наследить. Вперед, тебя ждут великие дела!
— Но Исидор Матвеевич…
— Знаю, Марине не понравится. Жаловалась, что я тебя загонял, сын без отца растет, а сама скоро станет соломенной вдовой. Ничего не поделаешь! Реже всего видят мужей жены разведчиков. На втором месте журналисты. Я поговорю с ней. Вернешься из Томска — и сразу в Индию. Там проветришься. Договорились?
— Но…
— Не ной! В Индию обязательно возьми пару бутылок шампанского.
— Индусы «шампусик» любят? Я думал — «Рубин», «Гранат», «Кагор».
— Не умничай. Бутылки из-под шампанского они любят. Изумруды из них делают. От настоящих только специалист отличит. В отеле наших сразу спрашивают. Не продешеви! Привезешь Марине какую-нибудь цацку.
— Кольцо с изумрудом, — усмехнулся Скорятин и решил обязательно купить там что-нибудь Зое в подарок.
— Иди, мизантроп! А то передумаю и отправлю в Индию Дочкина.
— Когда вылетать в Томск?
— Послезавтра. Денек можешь передохнуть.
Спецкор грустно кивнул, встал и двинулся к двери, вспоминая почему-то, как нес Мятлеву на руках через лужи, сквозь дождь, а она прижималась к нему, шепча: «Боже, что я делаю…» Останься он на день, всего лишь на один день… Взявшись за ручку двери, Гена замер, изумленный тем, как просто можно избежать лигачевского Томска и вернуться в манящий Тихославль.
— Ты чего застыл? — Исидор оторвался от верстки. — Иди, иди! Устал я от тебя.
— Исидор Матвеевич, скажите, а если у первого секретаря обкома две жены, это — частная инициатива или как?
— Конкретнее!
— У Суровцева многолетняя связь с Болотиной. Он дал ей квартиру в «осетре».
— Где?
— В новом доме.
— А Болотина — это кто?
— Я же говорил: директор библиотеки.
— …которая закрыла клуб «Гласность»?
— Ну да!
— Так что же ты молчал, Шерлокхолмище ты мое! Аморалка — это как раз то самое, за что любого можно зацепить и подвесить. Срочно в номер!
— Надо кое-что уточнить. Проверить слухи. Съездить в Тихославль.
— Туда и обратно. Очень важно! Там, — он показал в потолок, — готовят серьезные пертурбации, и генеральному нужны поводы, поводы! Вроде Руста на Красной площади. Понял?
— Но…
— Не бойся! Марину я беру на себя.
«Благодетель!» — усмехнулся Скорятин, поклонился шефу и снова пошел к двери.
— Гена, вернись!
— Ну?
— Не «ну», а сядь! То, о чем ты сейчас подумал, — полная чушь! Давай-ка объяснимся раз и навсегда. — Он нажал кнопку селектора: — Генриетта, я занят. Давай, Гена, выпьем на посошок — по-русски! Ты что будешь — водку, коньяк, виски?
— Водку.
— Правильно. Самый чистый напиток. А я коньячку… Доктор прописал — для сосудов.
После «посошка» Шабельский рассказал, как принес Борису Михайловичу в Сивцев Вражек главу диссертации, увидел Марину и влюбился насмерть с первого взгляда. Потом он долго добивался, а добившись, подал на развод и попросил у Александра Борисовича и Веры Семеновны руки дочери. Отец почти согласился, но мать отказала наотрез: она знала Исидорову жену и даже приходилась ей дальней родственницей. Впрочем, все евреи — родственники, в этом их сила. Выпили «стременную». Исидор, осунувшись, вспомнил, как сошел с ума, узнав, что Марина наглоталась снотворного и лежит в реанимации. Он сидел у ее постели часами, жена относилась с пониманием, даже варила для глупой девочки куриный супчик и соглашалась, чтобы муж продолжал встречаться с молодой соперницей, но потихоньку, не разрушая семью и не травмируя детей. Ласская отказалась.
— Она у тебя гордая! — сообщил Шабельский, наливая «закурганную». — Или всё, или ничего. Имей в виду!
После «закурганной», которую казак пьет с полюбовницей за холмом, чтобы законная половина не увидела, Исидор сознался: его ошеломила встреча с Мариной в Большом театре. А когда он узнал, что она замужем за Геной…
— Я ведь на тебя раньше как смотрел?
— Как?
— Не обидишься?
— Нет. Чего уж теперь…
— Бегает по редакции какой-то полулабазник. А ты, оказывается…