Любовь в прямом эфире
Шрифт:
— Оно касается тебя, папа.
— Ме-ня? — Александр Павлович умудрился разделить это краткое слова на два слога. Ему надо было дать себе время осознать, догадаться, что может потребоваться от него.
— Да, — сказал Игорь. — Ведь ты будешь ведущим программы.
— Могу уступить, — засмеялся он.
— Да что ты! Это не мое, — отмахнулся сын.
— Когда-то, я думаю, тебе тоже захочется влезть в камеру.
— Нет, отец. Мне нравится быть за кадром… Идеи, сценарий — это мое. Но…
— Ладно. Так что хочет от тебя, то есть теперь от меня твой магнат?
— Он хочет… Он хочет любви, папа.
Александр Павлович уставился на сына.
— Дорогой, ты что говоришь? Ты уверен, что у тебя не болит голова от напряжения?
— Интересуешься, не поехала ли у меня крыша? — усмехнулся сын. И ответил: — Нет.
— Но в таком случае, неужели я могу кому-то показаться, если прибегнуть к эвфемизму, — он хмыкнул, — мужчиной нетрадиционной ориентации?
Игорь недоуменно уставился на отца. Потом расхохотался.
— А он, он что, может тебе показаться таким? Да ты что!
— Но ты сам сказал. Ты сказал, что твой магнат хочет от меня любви.
Игорь засмеялся.
— Я неточно выразился. Он хочет признания в любви…
— Но к кому же? — перебил его Александр Павлович.
— Сейчас я тебе все объясню. — Игорь вздохнул, соскользнул в кресло, положил ногу на ногу, подцепил на палец наушники и принялся их вертеть.
И объяснил…
Саша усмехнулся. Интересно, как все-таки сильна власть слова. Точнее, смысла слова. Когда его сын произносил все это у него в кабинете на Пятницкой, он даже не догадывался, кому должен признаться в любви.
На самом деле? — поинтересовался ехидный голосок внутри. Уж так и не знал, а?
Но ведь тогда… Тогда Надя еще ни разу не была у него на Пятницкой. Она не оставалась у него и на даче. Да, приезжала к нему с мороженым, он угощал ее чаем, показывал свою коллекцию ламповых приемников. Они болтали. Он даже провожал ее… Однажды, как заправский ухажер, каких показывали в старых советских картинах, вел ее велосипед по меже на картофельном поле, разделявшем дачи и Часцы.
Он вдруг окунулся в совершенно иной мир… Надя на десять лет моложе его, провинциалка, вдова… Сын девяти лет. Таких женщин он до того не встречал.
— Саша, ты запишешь мне на кассету сегодняшнюю передачу? — повернулась к нему Надя.
Он дернулся от неожиданности и крутанул рулем так, что едва не задел боковое зеркало белой старой «Волги».
— Ч-черт… — выругался он.
— Это трудно? — с беспокойством спросила Надя, не заметив опасного маневра.
— Да нет, что ты, — покачал он головой. — Конечно, запишу.
— Я хочу послать родителям.
— У них есть видеомагнитофон?
— Дома нет, — сказала Надя. — Есть в школе. Я тебе говорила, моя мама — учительница младших классов.
Саша усмехнулся. Сюрприз для родителей. Она сама не знает, что это будет за сюрприз.
На секунду его сердце сдавила тревога. Что он делает?
До студии кабельного телевидения оставалось четыре светофора. Уже близко. Он взглянул на часы. Швейцарский хронограф никогда не обманывал. Эта неколебимая точность времени внезапно прояснила ему, что именно он собирался сделать. Или сыграть?
Сыграть. Да, сыграть, потому что об этом просил сын?
Сыграть. Потому что сценарий, который они вместе придумали, подвел их к этому?
Сыграть. Потому что Антон Данилович Гребнев захотел такой конец в сюжете с его мороженым?
А тогда он даст деньги Игорю, станет его спонсором. Тогда Игорь сможет уйти с кабельного телевидения на настоящее, на большое, о котором мечтает.
Саша почувствовал, как еще один вопрос стучится в его сердце.
Надя. Она не знает о том, что будет. А когда узнает? Что станет с ней?
«Что-что», — передразнил он себя. Она подписала контракт. Она читала строчку, где черным по белому написано: согласна выполнить то, что потребуется по сценарию. Она получила аванс и получит вторую половину денег после передачи. Он постарается, он проследит, чтобы ей выдали сполна, по самой высокой ставке.
Это же игра, черт побери. Все телевидение — игра. Надя Фомина — взрослая женщина, должна понимать.
Чем больше слов проносилось в голове, тем сильнее беспокоился Артемов. Машина пошла нервно, дважды Саше пришлось тормозить так резко, что Надя охала, дергалась и ремень безопасности впивался ей в грудь.
Саша заметил, что ее грудь четко разделилась надвое, и ощутил, как мгновенно отозвалось его тело. Потому что живо представил себе ее грудь… У нее полные для такой фигурки груди, круглые, белые с темными сосками. Она удивила его, если честно, той страстностью, с которой отдалась ему впервые на даче. Это было еще до того, как они подписали контракт.
То был вечерний рейс, как называла вторую ездку с мороженым Надя. По субботам она всегда приезжала на дачи дважды. Утром — мороженое для детей. Вечером — для взрослых. У нее был цепкий ум, как у всякого, кто по собственной воле учился в техническом вузе. «Может быть, ее уму не достает гибкости», — думал Саша, размышляя о своей новой знакомой. Но у него было много женщин с гибким, причудливым, искушенным умом. И не одна из них не обладала Надиной искренностью, которая действовала на него отрезвляюще. Да, да, именно трезвость собственного разума он испытывал рядом с ней. Ему было легко возле Нади. Захотелось, например, как мальчишке, похвастаться своей коллекцией. Он вдруг поверил, что Наде это будет интересно так же, как ему самому.
Саша Артемов собирал ламповые приемники. Собирал он их не в том смысле, что вставлял и вынимал лампы, соединял и разъединял разноцветные проводки, лазил в нутро деревянного ящика, в котором все это лежало. Он их коллекционировал готовыми.
Саша покупал рекламные газеты и звонил по объявлениям тем, кто предлагал «Ригонды», «Сириусы», «Латвии», «Балтики» — гордость начала шестидесятых прошлого века. Массивные, угловатые, из прежней жизни. Он бродил по Интернету и там находил сайты, где висели объявления о продаже. Эти приемники стали для него вожделенным предметом. Почему? Он не раз задавал себе этот вопрос.