Любовь в саду
Шрифт:
Вот она, легка на помине — фланирует, сама непринужденность и благодушие. Она скользит, льнет всем телом к земле, к ее выпуклостям и ложбинкам, огибает препятствия или штурмует их, попеременно удлиняясь и укорачиваясь. Иной раз она замирает, почуяв опасность или расселину, — как перед обвалившейся дорогой или обрушившимся мостом. Ею овладевает тревога — и вместе с тем нерешительность. Она слегка привстает, обильнее выделяет слизь, недоуменно поводит рожками. Далее следует череда ужимок: она то втягивается внутрь, то делает вид, что совсем было отважилась, и, наконец, скукоживается в своей ракушке. Пройдет немало времени, прежде чем она опасливо высунется наружу, навострит
Сегодня утром, задетый пронырливой каплей дождя, он проснулся под конец какого-то очень приятного сна. Ему непременно хочется припомнить развязку, действующих лиц, все подробности, как будто в них заключается ребус, который следует отгадать, предвестие, которому нужно найти истолкование. Он вытягивается из своей раковины, разгоняя легкую скованность плоти, разминая задеревеневшие со сна мускулы. Сновидение улетучилось, но какая-то тяга туманит сознание, кружит смутно голову, нечто неопределенное, манящее и дурманящее, от чего он приходит в страшное волнение. Ему нужно выйти, немедленно выйти из своей норы, выбраться на люди, проведать свои серебристые тропки. Он думает — обольщаясь — что сегодня ползет быстрее обыкновенного, но все же медленнее, чем хотелось бы. Он словно боится опоздать на свидание, упустить случай, который, возможно, больше никогда не представится.
Остаются позади его привычные пастбища, пестреющие кружевными дырами — следами педантично последовательных укусов. Он не замечает молоденькой поросли, перед которой, как правило, не в силах устоять. И не проявляет больше интереса к белой лилии, которую начал обгладывать до самого стебля, объединившись для этой варварской трапезы с другими такими же троглодитами. Он стремится все дальше с почти тщеславным упорством; похоже, что зов желудка уступил место смутному нетерпению.
Он забредает туда, где никогда не бывал, где у него нет больше знакомых вех. Это другая страна, иной мир, который, однако же, всегда существовал и в котором все повторяется. Те же потеки стекла на листьях, в траве — те же капли жидкого олова. Граница смазалась; он миновал ее, сам того не ведая. И все же ему кажется, что здешний воздух пьянит и веселит кровь.
И глядь — на выходе из проторенного меж стеблей тесного лаза, там, где рассеиваются земляные пары, такой же решительной поступью шагает другая улитка в похожем состоянии духа: разум еще затуманен утренней грезой, плоть будоражит пылкое и вместе с тем смутное влечение. Они замечают друг дружку и тотчас узнают в желании другого свое собственное желание, как если бы имели дело со своим отражением или двойником. Это царство медлительности, приятной лени, тянущегося и растягиваемого времени, однако между ними мгновенно пробегает искра, сразу устанавливается недвусмысленное согласие, намечается любовный союз. Забытый ими, мир вокруг сверкает и дробится в гранях жидкого кристалла.
Они сошлись неподалеку от анемонов, там, где узкая полоска шероховатой земли, еще влажной после дождя, сшившего упругим прозрачным стежком хмурую ночь и утреннюю зорю. Улитки подползают друг к другу для долгого и сладострастного боренья. Но прежде чем перевернуться набок, приладить свою мясистую ногу к ноге партнера и прилепиться к нему всеми своими оборчатыми присосками, они предаются предварительным ласкам. Первые нежности, первая сладостная дрожь, первые взаимные
Этот танец, исполненный воздушной грации, длится долго — и еще дольше для самих брюхоногих, живущих в иных, чем люди, времени и пространстве. Они словно не желают портить себе любовную игру безрассудной спешкой, комкая или вовсе минуя отдельные этапы. Они не должны торопить события, опережать свои желания и всеми правдами и неправдами стремиться к развязке.
Но вот они начинают веселить друг дружку поцелуями-укусами в шею и по всему торсу. Поскольку язычок у них покрыт множеством мельчайших наростов, превращающих его в подобие терки, поцелуи эти весьма жестоки. Но когда у вас толстая кожа моллюска, ни робкой щекоткой, ни легкими касаниями, ни даже самыми умелыми ласками вас не проймешь. Улиткам нужно кусать, покусывать, подстрекать, покалывать, пощипывать, язвить повсюду нескоро сомлевающий мускул — и в то же время чтобы их покусывали, кусали в ответ, покалывали до дрожи, дразнили язвящими поцелуями в грудь.
Может, боль, которую они, не скупясь, причиняют, усиливает удовольствие, которое они испытывают? Сотни острых укольчиков, настойчивых, возбуждающих, почти сладостных, расшевеливают их словно заторможенное естество. Своими страстными укусами куда попало они пробуждают всю географию чувственности, проходятся по всей карте восприимчивости. Одну за другой они раззадоривают все эрогенные точки, распаляют эрогенные зоны, словно намечая на теле партнера местечко почувствительней, чтобы наконец слиться в объятиях, внешне напоминающих прихотливый лепной орнамент. Жажда удовольствия вкупе с инстинктом продолжения рода открывает им нехоженые тропы и бессчетные заповедные уголки плоти в угоду обширному и властному желанию, которое, знают они, не замедлит осуществиться. Быть может, на такой же нехитрой стратегии они возводят здание весьма сложных и тонких ощущений и чувств.
И вот, согласно перекатившись набок, улитки слепляются подошва к подошве. Они трепетно перебирают своими оборками, сплетают и расплетают свои все более и более скользкие тела и снова соединяются, слепляются еще тесней, будто посасывая друг друга, как две губы. Они сжимаются и растягиваются, сопровождая эту возбудительную гимнастику обильным испусканием слизи. Они находят друг друга восхитительно липкими, гибкими, податливыми в этой мускульной эйфории, завладевающей ими до полного самозабвения.
Две половинки соединяются наподобие двустворчатого моллюска. Их гениталии смешиваются, проникают друг в друга. И, поскольку каждый из них сразу и самец, и самка, оба они одновременно овладевают партнером и отдаются ему. Скользкие амуры, которым улитки предаются с таким пылом и с таким явным знанием дела, тут же испытывая ощущения партнера — до такой степени, что могли бы поменяться местами, нисколько этому не удивившись, возможно, даже не ощутив странности перемены, когда они сливаются воедино, осеняя свою любовь символом первоначала.
Кому дано описать «эти объятия, такие тесные, что высвободиться партнеры могут только рывком, где каждый одновременно отец и мать, носитель семени и будущей кладки, оплодотворенный оплодотворитель, разом обрюхативший и обрюхатевший, обе ипостаси другого в себе самом?»