Любовь в седьмом вагоне
Шрифт:
Словом, к сорока восьми годам Дмитрий Дмитриевич Мухин обнаружил себя в том состоянии жизни и духа, когда сделалось невозможно оставаться наедине с самим собой. Тут и подвернулся радужный Хазарин, человек-шар.
Хазарин был тучен, причем с первого взгляда становилось понятно, что он все время прибавляет в объеме. На его тугой, приятно загорелой физиономии следы былых морщин едва белели, будто полустершийся рисунок мелом; брючный ремень, сделанный на заказ, делил его пузатый корпус ровно пополам, напоминая полоску на детском мяче; из раствора плохо сходившейся рубахи выглядывал толсто завязанный пуп, похожий на тропический фрукт. При этом совершенно не создавалось впечатления, будто тучность Хазарина гнетет его к земле. Наоборот: раздуваясь, он точно становился воздушнее,
Ели бы хазаринские акции имели целью, окунув богатеньких в холод и грязь, вернуть им аппетит к достигнутой роскоши – Мухин бы на них не повелся. В этом случае социальный экстрим был бы не лучше, чем потоки пошлой рекламы, которую Мухин ценил как бизнесмен, но как человек – ненавидел за примитивную имитацию счастья. Нет, тут было что-то другое. Мухин подозревал, что шарообразный жонглер имеет свою, неявную цель. Цель эта состояла, очевидно, не в деньгах: стоило Хазарину схватить из воздуха куш, как он тут же запускал его обратно. Через его широкие емкие лапы проходили немалые потоки денег – но, кажется, мастерство циркача заключалось именно в том, чтобы ничего не уронить к себе в карман. Вряд ли Хазарин хлопотал, чтобы угодить сильным мира сего: скорее, он их использовал – как-никак, среди успешных граждан, если сдуть налипшую пену, было не менее пятидесяти процентов очень качественного, сильного и жизнеспособного человеческого материала.
Мухин предполагал, что в хазаринском проекте происходит примерно то же, что и в цирке, откуда Хазарин возник, будто мягкий радужный пузырь из чашки с мыльной водой. Мухину казалось, что всем известное устройство из наивной, как детская песочница, цирковой арены, ребристого купола и натянутых между ними призрачных снастей только делает вид, будто служит для развлечения зрителей. На самом деле в цирке всякий раз, под прикрытием фанфар и мишуры, совершается попытка опровергнуть фундаментальные законы физики, прежде всего, закон всемирного тяготения; в этой шутовской реторте плавится пространство, время и человеческое тело; призрачные снасти и зеркальные яркие овалы блуждающих прожекторов составляют условие теоремы, над которой работают, вспыхивая, воздушные гимнасты.
Точно так же и проекты Хазарина словно пытались вернуть сложившееся положение вещей в состояние вероятностное. «Народ и общество едины!» – таков был девиз его трудов. Хазарин создавал параллельную реальность, в значительной части бутафорскую: экстремалов, заброшенных самолетом в медвежьи углы, исподволь вели хазаринские люди, да и дикие работодатели, понимавшие из русского языка исключительно мат, наверняка были наняты в проект. И все-таки люди из общества иногда не возвращались из походов в народ. Мухин, будучи в здравом уме, не мог вообразить такого фокуса, чтобы какой-нибудь бизнесмен вдруг решил опроститься и променять свою не особенно счастливую, но все же человеческую жизнь на вонючий бомжатник или заполярный поселок, с женитьбой на толстой и свежей учительнице начальных классов. Криминальная версия тоже не работала: активы невозвращенцев растаскивали родственники, партнеры, но никак не Хазарин. Мухину представлялось, что Хазарин запускает богатых экстремалов, будто ложку в кастрюлю супа, в густую и темную, сдавленную собственной тяжестью, народную толщу. Что он хочет этой ложкой зачерпнуть? Мухин не знал.
Ноги Мухина в чужих кроссовках превратились от жары в горячие пироги; из-под парика ползли, шевелясь, соленые капли, отчего казалось, будто парик, вопреки строжайшему условию, завшивлен. Все три вокзала, колеблемые волнами сладкоголосых железнодорожных объявлений, смахивали на миражи: регулярный и скучноватый Ленинградский
Стоп, а это кто такой?
Новый – или прежде не замеченный Мухиным – участник соревнования был одет и загримирован иначе, чем остальные. На тщедушном мужчине пузырилась сизая, когда-то белая, рубаха, такая ветхая, что должно быть, разлезалась по сгибам, будто старый бумажный документ. Приличные темные брюки, на волосах, пробитых сединой, – матерчатая кепочка, какие носят пенсионеры-огородники… Бомжа в мужчине выдавала разве лишь зябкость – обтерханные, большие, как почтовые конверты, манжеты рубахи были, вопреки жаре, застегнуты на самых вздутых кистях, напоминавших красный фарш. «Очень органично», – позавидовал Мухин. Мужчина двигался уверенно, чувствовал себя свободно, а самое главное – его кошелка туго скрежетала стеклотарой, плюс на спине сидел немаленький рюкзак, тоже содержавший, судя по звяку, пустые бутылки.
«Ба, да это же Серега Коломийцев! – вдруг узнал соперника Мухин. – Ну надо же, и здесь он первый!»
С Коломийцевым Мухин был знаком давно, еще с экономического факультета МГУ: сидели рядом на студенческой скамье, начинали с одних и тех же стажировок – но превосходство Коломийцева как финансиста и стратега было видно невооруженным глазом. Коломийцев резко поднялся, играя на бирже: был подозреваем в получении инсайдерской информации, однако знавшие Серегу лично относили его успехи исключительно на счет его зверской интуиции. Если кто-то и чуял – не в переносном, а в самом буквальном смысле слова – запах денег, то это был, безусловно, Коломийцев. Мухину было известно, что Серега создавал для больших финансово-промышленных групп карманные банки – через некоторое время перестававшие быть карманными. Потом Коломийцев исчез из поля зрения: по косвенным данным, уехал в Европу. Весьма вероятно, что теперь вот этот сухой мужичонка в садоводческой кепке ворочает где-нибудь миллиардными активами. А может быть?.. А вдруг?.. Ну, например, ушел на покой, заскучал, ищет теперь, чем бы заняться интересным. Не зря же обратился к Хазарину, массовику-затейнику. Нет, Коломийцев в роли финансового директора компании «Русский шоколад Мухина» – это, конечно, из области мечтаний. Но мечтать-то не вредно! «Вперед, это шанс!» – сам себе скомандовал Мухин и, размахивая кошелкой, двинулся туда, где финансовый гений, глухо гремя, обследовал урну.
– Серый, привет, – Мухин, сильно волнуясь, тронул Коломийцева за костлявое плечо, оттянутое вниз рыжей лямкой рюкзака.
Коломийцев вздрогнул, отчего рюкзак на его спине увесисто брякнул. Он обернулся, топыря руку в грязной нитяной перчатке, и Мухин снова поразился качеству грима: усохшее, сточенное книзу лицо Коломийцева покрывал тот самый красно-ржавый загар, какой бывает только у бездомных, нос напоминал обглоданную кость.
– Муха, ты? Тоже здесь? – Коломийцев осклабился, показывая ровный ряд дорогих зубов, безусловно, его выдававший. – Страшно рад тебя видеть!
Однокашники обнялись, охлопывая друг друга с гулким звуком, напоминавшим волейбол. Когда растроганный Мухин отстранился от Коломийцева, он увидел, что в глазах приятеля, выцветших, будто засушенные в гербарии незабудки, мелькнуло странное выражение как бы жалости к нему, Мухину.
– Да вот, все достижения, – Мухин с шутливой удрученностью предъявил свою обвислую кошелку. – Зато ты чемпион! – он уважительно потрогал туго набитый рюкзак, напоминающий кладку какого-то фантастического насекомого.
– Да не вопрос! – с живостью воскликнул Коломийцев. – Хочешь, научу тебя за десять минут?
– Да ладно, чего теперь, – отмахнулся Мухин. – Ты выиграл уже, до финиша остался час, Хазарин приедет вот-вот. Серый, я тебе вопрос один задам, некорректный. Не хочешь – не отвечай.
– Ну? – сощурился Коломийцев.
– Ты сейчас при очень больших делах?
Коломийцев молча смотрел в лицо смутившемуся Мухину, его узкая улыбка напоминала светлую царапину на покрытом ржавчиной металле.