Любовь в седьмом вагоне
Шрифт:
Муж Машки, Игорек, пил, как все мужики; как все, сделался от самогона одышлив и лупоглаз – хотя изначально, от природы, был сух и крепко просмолен, и ни одна девка в поселке не могла устоять перед его повадкой ворона, перед его облупленной, постанывающей от старости, гитарой, под которую Игорек, бывало, хрипел бандитские песни. Теперь Игорек почти исключил себя из жизни. Машка и Фекла находили его, бесчувственного, на сломанной скамейке возле бывшего Дома Культуры, в сырых, пачкающих зеленым, будто свежая краска, зарослях возле золотого торфяного ручейка – и, погрузив, везли домой на специальной тележке, сконструированной так, чтобы колеса на пружинных осях перешагивали камни, не тревожа спящего. У Машки подрастали близнецы, Вовка и Витька, очень для полутора годиков крупные, с характерными черепановскими заячьими глазами и с черными, словно нарисованными тушью, отцовскими чубчиками. Фекла работала сторожем в гулких коробках бывших цехов, там иногда платили
Кроме этого аппарата, в старинном доме Черепановых, состоявшем из каменного этажа и этажа деревянного, сложенного из толстых, как бочки, рассохшихся бревен, работали и другие механизмы. Паровая машина, посвистывая, нагнетала воду из мерцающего черной глубиной холодного колодца; другой паровик отсасывал воду из подпола, поднимал оттуда на зарешеченной платформе хозяйственные грузы. Самодельная стиральная машина была размером с асфальтовый каток; принимая грязное в загрузочный бак, она через два часа звенела пристроенным ей на макушку железным будильником и спускала из валиков в таз горячие лепешки чистого белья. Детскую зыбку качал, сильно, средне и медленно, гидравлический рычаг, которым можно было управлять из кухни. Кроме того, смешливая Машка начинила дом множеством механических глупостей. Например, крыльцо под ногой незваного гостя могло внезапно сложить ступеньки в крутую наклонную плоскость; табуретка с секретом вдруг начинала оседать, в несколько плавных приемов втягивая ножки, пока ошарашенный гость не оказывался на полу. Хулиганистая Машка любила попугать людей, ее почему-то до смерти смешили выпученные глаза, разинутые рты и нелепо вскинутые руки, которыми человек, нарвавшийся на ее игрушку, пытался удержать равновесие. За этот заливистый смехотун Машку в поселке считали немножко юродивой. Машка не обращала внимания, делала все, как хотела. Когда позапрошлой весной сестры чинили крышу, Машка нарисовала на красном кровельном железе белые круглые блямбы, так что почтенный дом сделался похож на мухомор или, скорее, на железный грибок, какие бывают в городе на детских площадках. Геологи, часто стрекотавшие на своих тяжелых и мутных вертолетах над сонной Медянкой, видели сверху такую несерьезность и только качали оглохшими от свиста головами.
В общем, сестры Черепановы жили хорошо. Хотя могло бы, конечно, сложиться и лучше. Когда поселковая школа еще была полна учеников и учителей, старшеклассницу Феклу Черепанову, носившую мужской тулуп, мужскую кроличью шапку и заплетавшую могучие ржавые волосы в косу, обладавшую крепостью корабельного каната, все время вызывали на олимпиады – в район и в область. Олимпиады были по математике, физике, химии, астрономии. За полчаса перерешав нехитрые задачки, Фекла отправлялась гулять, поедая на холоде в минус двадцать ломкие, в белесом хрупком шоколаде, брикеты городского мороженого, глазея на колонны, трамваи, на серебрившиеся в вышине румяной паутиной башенные краны. Потом на адрес школы приходила красная с золотом грамота за первое место. В университетско-преподавательской среде за Феклой, по причине шапки и тулупа, закрепилось прозвище «Партизанка»; никто не сомневался в ее будущей научной карьере, вопрос был только в том, какой она выберет факультет. После десятого класса Феклу зачисляли без экзаменов в просто университет и университет политехнический. Но в мае, еще до выпускных, похоронили мамку, и Фекла, конечно, никуда не поехала.
Машка ходила в школу через десять дней на одиннадцатый: она откуда-то и так все знала. В школе к тому времени из учителей остались хромая старая географичка, с трудом передвигавшаяся при помощи двух как бы не настоящих, словно бы кукольных ног и чудовищной палки, да бывший военрук, с головой, вбитой в покатые плечи по самые усы; они и вели все предметы в единственном старшем классе, состоявшем из восьми балбесов и Машки. Вечерами Фекла учила Машку дома. В русском языке Машка делала чудовищные ошибки, будто отверткой ковырялась в словах; на ее разлезающийся почерк, словно сплетенный из волнистой, грубой пайкой соединенной проволоки, страшно было смотреть. Зато математику Машка считала игрой, а главное – она видела насквозь любой механизм, словно корпус его был прозрачный. Машка легко могла бы выучиться на инженера – но поселковая школа, окончательно заглохшая, уже не выдавала аттестатов. Дело было поправимо, Фекла узнавала в районе – но Машка взяла и расписалась с Игорьком, потому что так захотела, потому что ей очень понравился его плечистый, с большими клепками, замшевый пиджак.
Однажды в размеренную жизнь сестер Черепановых вмешались телевизионные корреспонденты. Они приехали на синем грязном фургоне, у которого с брюха капала болотная жижа, и принялись колотить в ворота, рискуя получить на головы Машкиного гостинца. Фекла поторопилась их впустить, и они побежали в дом, волоча жирные черные кабели, невиданные лампы на треногах, камеру с лиловым глазом,
– Будем брать у вас интервью! – объявил их главный, толстый мужик в торчащей вперед дымной бороде, над которой нос и щечки румянились, будто три пирожка.
– Да зачем? – удивилась Фекла, вытирая руки о фартук.
– Вы, Фекла Александровна, не волнуйтесь, – посоветовал главный телевизионщик. – Где тут у вас розетки?
Загорелись, точно кругляши огненных бревен, телевизионные лампы. Через десять минут парадный угол залы был освещен необычно ярким электрическим светом, в котором вязаная крючком парадная скатерть сделалась как творог, а портрет на стене заблестел и глянул вопросительно из своих металлургических глубин.
– Это кто у вас? – вдруг взволновался телевизионщик, наклоняясь вплотную к портрету и выставляя на обозрение здоровенную, как мешок с мукой, джинсовую задницу.
– Это папка покойный, – бойко вмешалась Машка, вышедшая к незваным гостям с топочущим Вовкой у подола и с Витькой на руках, который с энтузиазмом жевал, запихнув его целиком в мокрый розовый рот, собственный кулак.
– Нет, не папка, это не может быть ваш папка, – назидательно произнес бородач, подняв кривой и острый, похожий на рог козы, указательный палец. – Это Мирон Черепанов, младший из двух изобретателей русского паровоза. Видимо, прижизненный список с известного портрета, первая половина девятнадцатого века, никак не позже. Вот и подтверждение розыскам в архивах!
– Каким еще розыскам? – рассеянно спросила Фекла, с опаской косясь на Машку, которая рассматривала городских гостей нехорошо играющими глазами, отчего Фекла припомнила, что не все игрушки, устроенные Машкой в доме, ей известны.
– По архивам выходит, что вы прямые потомки Ефима и Мирона Черепановых, – важно проговорил бородатый. – Они построили первый в России пароходный дилижанс, который по чугунным колесопроводам возил медную руду. Черепановская железная дорога была пущена на два года раньше, чем ветка между Петербургом и Царским селом. Ефима и Мирона называют братьями Черепановыми, но они на самом деле отец и сын, слышали про это?
– Мне Феклуша старшая сестра, а стала за мамку, – встряла Машка, спуская на пол тяжелого Витьку, тут же с маху севшего на попу.
– Вот видите, – рассудительно произнес бородатый, точно Машка сообщила ему еще один важный аргумент. – Потому мы к вам и приехали. Скоро юбилей первого русского паровоза. Переодевайтесь, дорогие женщины, а потом спокойненько, не волнуясь, расскажете, как живете, как носите знаменитую фамилию.
Тут Фекла заметила, что Машка как-то странно притихла. Переодетая в неношеное шерстяное платье с пояском, она безучастно отдалась в руки узенькой телевизионной девицы и только зыркала, когда девица драла ей волосы круглой, вроде ежа, щеткой, полоская пряди и пух горячим ветром из фена. Феклу тоже причесывали, пудрили колкой кисточкой загоревшееся лицо, тянули брови куда-то верх черным карандашом. Затем сестер, раскрашенных, как деревянные ложки, усадили под портрет Мирона Черепанова, сунули им на длинной палке похожий на варежку мохнатый микрофон. Но как ни старался бородатый мужик задавать вопросы, он не вытянул из сестер никаких интересных ответов. Рассказывать про самогонные аппараты было нельзя, а никаких иных достижений в жизни сестер, собственно, и не наблюдалось. Раздосадованный, но бодрый, бородач еще поснимал лоснящийся портрет, Вовку и Витьку с красным пластмассовым грузовиком на полу, кошку Мурку, гоняющую по кухне тяжеленький воркующий шарик от подшипника. На этом телевизионщики смотали аппаратуру и отбыли.
Сестры Черепановы, стоя в воротах, глядели вслед медленно уползавшему фургону, который валяло в пыли, будто котлету в муке. Под нарисованными и пропекшимися мордочками настоящие лица сестер горели огнем.
– А че, паровоз сделать запросто, – громко заявила Машка.
– Надо сварку починить, – сказала Фекла, вытирая лицо грубо порыжевшим носовым платком.
С этого дня во вверенных попечению Феклы заброшенных цехах стали происходить таинственные события. Сестры вскрыли заросшее крапивой до самых ржавых запоров маленькое депо. Там, в застывшем, будто мармелад, машинном масле, в прогорклой пыли, в косых и тусклых, почему-то с сильной синью, солнечных лучах обнаружились памятные с детства дощатые вагончики и маленький, совершенно выпотрошенный тепловоз, похожий коробчатостью и решетчатой сеткой на носу, на советский транзисторный приемник. Осмотревшись, сестры снова заперли депо изнутри и стали ходить туда ежедневно, забирая с собой Вовку с Витькой, кастрюлю картошки и банку молока. Обитатели поселка очень скоро ощутили отсутствие сестер: без наладчиц самогонное производство стало сильно барахлить. Высланные к цехам делегаты от населения видели, как Машка несет, держа клещами, сырой и красный кус раскаленного металла, как Фекла, с железным щитком на лице, варит толстый шов на боку громадного котла, и полоса стекла на щитке играет гладким белым огнем. Что касается самогонных аппаратов, то сестры теперь выходили только на самые аварийные вызовы и брали уже не тушенкой, фланелью и марлей, а живыми деньгами, которые мало у кого имелись. Деньги сестры тратили на электроды для сварки и кое-какие запчасти.