Любовь вне времени и пространства
Шрифт:
История валенок
Мы достались Дусе от другой девочки, которая ехала с ней в том же вагоне, но она умерла в пути от испанки. Дуся не хотела нас одевать, но мама сказала, что там, куда их везут, будет очень холодно и ей пришлось натянуть нас на свою худенькую ножку.
Находились мы в этом вагоне уже месяц, и конца пути не было. О Дусе заботился ее брат Петр, правда он не мог говорить, мама объясняла женщинам в теплушке, что это после того, как его выводили на расстрел. Но дорога все-таки закончилась, и мы разместились в телегах, которые долго везли в темноте. На земле был снег и только укатанная колея говорила о том, что мы не единственные, кто пользуется этой дорогой в бескрайней снежной степи.
Разместили нас в бараке, где мы сушились у печки со странным названием – буржуйка. Но эта печка не спасала, было очень холодно, Дуся почти не выходила из барака. Иногда ее брал на руки Петр и выносил на редкое солнце. Девочка куталась в пуховый платочек и просилась назад к маме. Однажды, когда мы вернулись с такой прогулки, мамы на обычном месте не было. Она умерла от голода и болезни – кашляла кровью.
В этот же день Дусю забрали какие-то женщины и на чихающем грузовике отвезли в детский дом, где девочка была до тех пор, пока за ней не пришел старший брат Павел, на голове которого была фуражка с красной звездой. Он был в кожаной куртке и в кобуре был пистолет. В доме, куда мы пришли с Дусей, нас уже ждал Петр. Он снял нас с девочки и, завернув в ее старенький пуховый платок, уложил в сундук.
История белых туфелек
Нас одели с утра на Дусины ножки, обтянутые шелковыми чулками, наши носы едва высовывались из под ее длинного платья и было плохо видно, что происходило вокруг. Одно мы точно знаем, что хозяин черных лакированных штиблет говорил не по-русски, и его туфли страшно гордились, что их шили руки знаменитых итальянских мастеров. Дусины ножки порхали вокруг этих штиблет, мы взлетели вверх, когда красивую девушку в фате несли на руках.
Вечером нас сняли мужские руки, следом упали чулочки, и последним слоем одежды на нас упала фата. Что произошло дальше, нам было не видно, но утром в дверь гостиничного номера постучали, были слышны гортанные голоса, потом крик Дуси, ее плач, уговаривающие интонации в голосе уже не жениха, а мужа и стук закрывающейся двери. Дусины руки достали нас и стали заворачивать в фату, окропив напоследок слезами. Руками Петра мы были уложены в сундук.
История грубых башмаков
Нас выдали Дусе в темном бараке, за стенами которого дул холодный северный ветер и с неба сыпалась ледяная крупка, секущая лицо и руки, прикрывающие большой живот. Мы месили грязь, медленно передвигаясь от барака к бараку для того, чтобы Дуся могла раздать еду из тяжелых по началу ведер таким же серым женщинам, как и она.
Потом мы стояли под кроватью, на которой лежала рожающая Дуся, и слышали первый плач девочки, названной в честь отца Александрой. И уже в последний раз мы протопали по снегу, смешанному с грязью, добираясь с Дусей, держащей девочку и маленький узелок из мешковины в своих застуженных руках, до металлических ворот, продолжающихся колючей проволокой, возле которых нас ждал Павел. Он взял Шурочку на руки и помог забраться в грузовик Дусе. В грузовике она сняла нас, поменяв на красивые ботиночки на меху, и завернула в мешковину, вытряхнув из нее нехитрый скарб на сиденье машины.
Потом мы оказались в сундуке рядом с другими свертками и нас всех извлекали на свет время от времени сначала нежные руки Дуси, потом уже морщинистые, с распухшими суставами руки Евдокии Васильевны. Разворачивали наши тряпицы и гладили тонкими пальцами. Дусечка с нами разговаривала, иногда пела. И в последний раз это было за неделю до того, как нас достали молодые руки, но уже другой женщины, чье сопение который час мы слышим у сундука.
Уснула что ли?
Старое письмо
Сижу и жгу старые бумаги. Квитанции, извещения, тетради с записями, сделанными на курсах кройки и шитья, схемы вышивки и вязания с пометками, оставленными рукой родного человека. Перебираю кипы пожелтевших листов, ломкие уголки которых рассыпаются прямо в руках. Тексты прочесть нельзя, все испорчено временем. Могу различить только как были написаны слова.
Вот карандаш. Он был хорошо заточен, но от трения листов между собой графит размазался, и только бороздки от нажима стержня, позволяют различить буквы – это рецепт кулебяки. Взгляд выхватывает слово «визига». Задумываюсь. Это что-то из начинки пирога, если не забуду, посмотрю в интернете.
Вот запись сделана «химическим» карандашом. Я однажды в детстве видела, как бабушка писала им. Она облизывала грифель, после чего он на бумаге оставлял чернильный след. Мне полизать не дали, огрызок карандаша убрали в шкаф.
Вот листы, исписанные ручкой с пером. Сейчас о таких, наверное, и не слышали. Я же вспоминаю чернильницу «непроливайку», острое перо, насаженное в специальную щель в металлическом наконечнике деревянной ручки. Помню руку бабушки, когда она держала такое перо. Тонкие пальцы изящно обхватывают деревянную часть, а указательный, расположенный над самим пером, испачкан каплей чернил синего цвета. Рука опускает перо в чернильницу, обязательно после этого проводя острым сдвоенным кончиком по краю непроливайки, чтобы снять лишнюю каплю, которая грозится растечься кляксой, а потом пишут на разлинованном листе тетрадки, делая «правильный» нажим в выводимых буквах. Ручка возвращается за новой порцией чернил через слово-два, поэтому начало длинного слова темное, а последние буквы едва различимы. Тут же заложена «промокашка», на которой частые следы зеркально отображенных слов.
На некоторых бумагах использовано уже другое перо. У него круглый кончик. Вспоминаю поршневую ручку, которая окунаясь в пузырек, засасывала в свое чрево приличную порцию чернил. Такого количество хватало на страницу текста, а то и больше.
Уже могу различить, что написано. Это стихи. На полях небольшие зарисовки. Цветок, фигурка девушки в платье, воздушный шарик. Видно, что эти несложные рисунки сделаны во время обдумывания очередной строфы, которая зачеркнута и написана снова и снова.
Я счастлива, весна пришла внезапно!
Еще вчера в саду был виден серый снег,
Сегодня же тюльпан проклюнулся там красный,
И радостен сей кумачовый цвет.
Я откладываю страницы со стихами, почитаю позже, покажу маме.
Вот несколько листов с одинаковым типографским текстом. Слова переворачивают душу: «Внимание, пропал человек! 2 апреля 1963 года из дома ушел и не вернулся Петр Васильевич Горбатовский. На вид 60 лет, рост высокий, худощавого телосложения. Особые приметы – немой, на пальцах рук отсутствуют ногтевые фаланги. Был одет…»