Любовь... Любовь?
Шрифт:
Сажусь в автобус и тотчас снова принимаюсь думать об Ингрид. Правда, я всегда думаю об Ингрид, но обычно мне приходится думать ещё и о других вещах, а вот сейчас я могу всецело посвятить себя ей. Все-таки она девчонка первый сорт! Чем больше и ее вижу и чем больше думаю о ней, тем красивей она мне кажется. И жаловаться мне, право, не на что — надо считать, что мне уже повезло, раз я провел с ней целых три вечера. Вообще-то не три, а два, потому что вчерашний вечер не в счет. Это был настоящий, от ворот поворот. Сейчас я даже думаю, что, пожалуй, был слишком жесток по отношению к Дороти. Не скажу, чтобы она совсем уж этого но заслуживала. Она наверняка и раньше трепала языком направо и налево, и все сходило ей с рук, а вот
Автобус мчится по торговому центру. Какой-то парень, обмотав тряпками ботинки, оформляет витрину у Гредаджера. Толстуха с могучими бицепсами, стоя на коленях, моет пол в кинотеатре «Плаца». Девчонка с точеными ножками — такие не каждый день встретишь — застыла перед кинорекламой, разглядывая фотографии кадров. Ничего, свет не клином сошелся... Пытаюсь направить свои мысли по этому пути, но не помогает. На станции пересаживаюсь на автобус, идущий в Бредфорд, я остаюсь внизу, у выхода — я ведь не знаю, где вылезать.
81
Заходит кондуктор, он смеется над чем-то, что сказала ему девчонка-кондукторша, и нажимает на звонок. Протягиваю ему деньги и говорю, что мне надо сойти у Ировиденс-авеню.
— Остановка называется «Родильный дом», — говорит он. — Там вам и сходить.
Только после этого я замечаю, что в автобусе едут две женщины на сносях и еще три садятся, пока мы взбираемся на холм. Кондуктор подмигивает мне, получая с них плату.
— Мы тут все время бесплатных пассажиров возим, ни на одной линии такого нет, — говорит он, и я улыбаюсь.
— Что, случалось попадать в сложные ситуации?
Он хохочет.
— Случалось, конечно. Только не в автобусе!
Вот и родильный дом, отделенный от шоссе большой лужайкой. Я выхожу вместе с пятью беременными и смотрю, как они вперевалку, животом вперед переходят через дорогу. Интересно, думаю я, каково это чувствовать, что внутри у тебя ребенок, а впрочем, хорошо, что я никогда этого не узнаю. В голову мне приходят и другие мысли: интересно, получают ли женщины такое же удовольствие, как мужчины. Наверное, нет, да и потом, должно быть, не всякий мужчина способен дать счастье женщине. В общем, не знаю. Но эти мысли появляются у меня теперь довольно часто, и сейчас, шагая по шоссе к дому Хэссопа, я думаю о том, что немало может быть сказано в пользу домов свиданий, про которые рассказывают ребята, проходившие военную службу за границей. Понадобилось тебе — заплати и получай, что требуется. Вроде как выпить стакан воды, когда тебя одолевает жажда. Никто ведь никогда не думает о воде, только человек, попавший в пустыню, где нет воды, думает о ней. Правда, иные парни немало думают о вине, но ведь они пьют для удовольствия. Тогда это все равно что переспать с девушкой, которую любишь. А это, наверно, самая чудесная вещь на свете, когда тебя объединяет с подругой не только постель, но и многое другое. Это любовь, и иногда она приходит к человеку. А то, другое, — биология, и она всегда при тебе.
Я сверил номер дома с бумажкой, которую дал мне Миллер, — нет, все правильно. Дом стоит чуть в стороне
82
от дороги, его отделяет от нее полоса черной, плотно утрамбованной земли. Должно быть, раньше тут был сад. Дом большой, квадратный и очень похож на заброшенный рабочий клуб. Наверно, он стоит здесь без малого сто лет, потому что камень стал почти черный и плиты, которыми вымощены дорожки, покосились и ушли в землю. Невысокое крыльцо ведет к двери; по обе стороны ее — окна с цветными стеклами, красными, желтыми и зелеными; я прохожу по дорожке и стучу в дверь, мне все еще кажется, что тут какая-то ошибка и мне дали не тот адрес. В верхней половине двери, забранной матовым стеклом, вставлено нечто вроде восходящего солнца. Поскольку никто не отвечает на мой стук, я нажимаю на это солнце и вхожу. Передо мной — еще одна дверь. На
полу циновка, вытертая, можно сказать, до основания. Тут же валяются какие-то мешки, ржавая керосиновая печка и корзина, полная пустых бутылок. Пахнет сыростью, и кажется, что все здесь гниет веками и никому до этого нет дела. Словом, странное какое-то место. Мне здесь совсем не нравится.
Но на двери тот же номер, что и на бумажке, так что, должно быть, это здесь. На стенке, в маленькой нише, — ручка от звонка. Дергаю за нее и прикладываю ухо к двери — ничего. Видно, звонок не работает с незапамятных времен, и я отбиваю легкую барабанную дробь по почтовому ящику.
Мне уже кажется, что я стою тут целое утро — будь на то моя воля, давно бы уже ушел, — как вдруг слышу: кто-то снимает дверную цепочку. Дверь приоткрывается дюймов на шесть, и в щели появляется женское лицо. При звуке голоса я вздрагиваю — он совсем низкий, как y мужчины.
— Что нужно?
— Я тут принес письмо мистеру Хэссопу, — говорю я, глядя на физиономию в дверной щели. Физиономия длинная, отекшая, землисто-желтая, и глаза на ней торчат, как инородное тело, будто кто-то воткнул в тесто коричневые камушки.
— Мистеру Хэссопу? — вопрошает эта личность.
— Я с завода — от Уиттейкера. Мистер Хэссоп ведь здесь живет?
— Что это еще за письмо?
Когда она открывает рот, видны огромные нижние
83
зубы, — я ни у кого еще таких не видел: наверху они совсем квадратные, а к десне сужаются острием.
— Тут все сказано. — Я показываю ей конверт. — Это от мистера Олторпа. Он решил, что у мистера Хэссопа, должно быть, грипп, раз он не пришел на работу. Мы знали, что в пятницу он плохо себя чувствовал. Надеюсь, ничего серьезного, только сейчас такой грипп гуляет, что надо беречься и беречься...
Так я накручиваю одну фразу на другую, сам не зная толком, о чем я говорю. Уж очень мне не по себе оттого, что я стою перед этой рожей с глазами-камушками, которыми она точно просверливает меня насквозь. Наконец, в щель просовывается костлявая рука и выхватывает у меня конверт.
— Подождите.
Рожа исчезает.
Я стою и думаю о том, что такого со мной ещё не бывало. Жду минут пять; тут дверь приоткрывается чуть пошире — видно, от сквозняка. Я толкаю ее и переступаю через порог.
Передо мной большой холл с голым, выложенным плитами полом. Вокруг множество очень темных, почти черных, неполированных дверей, и все они закрыты. В глубине холла — лестница на фоне высокого окна, с закругленным верхом и узором из цветного стекла. Пахнет газом: наверно, где-то есть утечка, и от этого довольно скоро меня начинает подташнивать, — словом, нельзя сказать, чтобы я чувствовал себя так уж лихо. Но я держусь и стою так минут десять, кругом ни звука, и я уже начинаю сомневаться, туда ли я попал. А может, эта женщина сумасшедшая? Схватила у меня конверт и удрала? Я уже начинаю соображать, что бы такое придумать в свое оправдание, когда вернусь на работу, как вдруг где-то наверху открывается дверь и до меня доносятся два голоса — оба вопят, стараясь перекричать друг друга. Что они там орут, мне трудно разобрать, но вот они умолкают, и опять та самая женщина появляется наверху, на площадке лестницы. Сейчас я могу ее как следует рассмотреть, и, признаться, вид ее вызывает у меня желание бежать отсюда без оглядки. Если это супруга Хэссопа, то не мешало бы ему зарыть ее снова туда, откуда он ее выкопал. Она спускается с лестницы, высоко держа голову, — страшная карикатура на знатную даму,