Любовь... Любовь?
Шрифт:
— И так ладно говорит, — замечает тетя Эдна. — И такой воспитанный.
— Он ведь с образованием, Дэвид-то, — вставляет Старик, как будто этим все сказано. — С образованием.
25
— И нисколько этим не кичится, — добавляет Старушенция, — Да, лучшего мужа нашей Крис мы бы и желать не могли.
Тут тетя Эдна бросает взгляд в мою сторону, а я забрался в качалку, слушаю, наматываю себе все на ус и молчу.
— Что ж, теперь очередь Виктора, — говорит она.
Я -очень люблю тетю Эдну, но, право же, иной раз зря она сует нос в чужие дела.
— Нет, мы еще не скоро будем пировать на свадьбе
Тетя Эдна поворачивается и с улыбкой, любовно на меня смотрит. Я подмигиваю ей, а она — мне.
— Джим в самом деле сильно вырос с тех пор, как мы видели его в последний раз, — говорит она.
— Ну да, растет он быстро, а силенок-то мало. Вся сила у него уходит в мозг, а не в мускулы. Я уже решила, что схожу с ним к доктору после праздников и посоветуюсь.
— Если учение ему в охотку, значит, все в порядке, — говорит дядя Уильям. — Он очень умный парень, это сразу видно, а такие ребята, если голова у них ничем не занята, становятся непоседами, шалыми. Я бы на
26
твоем месте, Люси, за него не опасался. С доктором поговорить, конечно, можно, а тревожиться нечего.
— Тебе хорошо говорить, Уильям, но когда у тебя дети, как о них не волноваться. Тут уж ничего не поделаешь.
По-моему, Старушенции не следовало бы так говорить, потому что у дяди Уильяма и тети Эдны нет детей, и, как мне кажется, они частенько горюют об этом.
— Мы, конечно, вовсе не хотим, чтобы он что-то упустил в жизни, — говорит Старик. — Только бы хватило у нас средств поддержать его, пока он сам не начнет зарабатывать. С Кристиной дело было проще — она получала стипендию, но, когда человек изучает медицину, тут, говорят, стипендия — капля в море. — Он сует руку в карман за трубкой и табаком и вспоминает, что в буфете лежит большая коробка сигар. — А ну-ка, Уильям, — говорит он, — угощайся. Это мне Дэвид купил. Молодец он, верно?
— Очень даже, Артур. — Дядя Уильям берет сигару и нюхает. — А я уж подумал было, что ты сам себя так балуешь.
— Ну и зря подумал, —говорит Старик. — Я не из тех, кто курит сигары.
— Но и не так уж тебе далеко до них, верно, Артур? — говорит дядя Уильям, и при свете спички я замечаю лукавый огонек в его глазах. — Чем ты не новая аристократия: живешь себе припеваючи, сына собираешься послать в колледж изучать медицину. У кого, у кого, а у тебя деньжата водятся. Ты ведь их каждый вечер не пускаешь
— Полегче! Полегче! — говорит Старик, распаляясь и попадаясь на удочку. — В кои-то веки люди стали зарабатывать прилично, так все теперь прохаживаются на их счет.
— Я бы не возражал по двадцать фунтов в неделю зашибать,— говорит дядя Уильям, — а там пусть хоть весь мир на меня кидается.
— А ты попробуй, — говорит Старик, — попробуй их заработать, я буду только рад. Но вот что я тебе скажу, Уильям, — я это всем говорю, — если ты думаешь, что можешь заработать в забое двадцать фунтов в неделю, приходи попробуй. Заработать такие деньги можно, и кое-кто из ребят всегда столько получает. Но зато они и вкалы-
27
вают, как каторжные, А эти трепачи только знают, что подпирать стойки в барах да языком молоть. Опрокинут кружку-другую — вот и вся их работа, более тяжелой они не знали. Да они одной смены в забое но продержат. Я-то, рубил уголь. Я знаю, каково оно, и очень рад, что могу больше этим не заниматься. Вот я теперь старший, и, хотя многие под моим началом зарабатывают больше меня, я им не завидую, потому что сам когда-то выколачивал так деньгу и знаю, почем фунт лиха. И еще одно...
— Ну ладно, Артур, хватит уж, — вмешивается Старушенция. — Чего тут спорить. Уильям так об этом судит, а ты иначе.
— Никто не имеет права судить, если не знает фактов.
– Я ведь просто объясняю ему...
Старушенция и тетя Эдна переглядываются, и тут я решаю, что пора мне сматывать удочки. Я встаю.
— Ты что, спать пошел, Виктор?
— Нет, я ухожу. Сегодня в городе танцы. Думаю сходить туда на часок.
— Что?! В такую поздноту?
— Да там самый разгар сейчас.
— Ну ладно. Возьми ключ. И не задерживайся слишком долго, ты ведь сегодня целый день был на ногах.
— Веселись хорошенько, Виктор, — говорит тетя Эдна.
IV
Поднявшись наверх, я первым делом оглядываю себя в туалетном зеркале. Оно трехстворчатое, и, если поставить створки под определенным углом, можно увидеть не только свой фас, но и профиль. Что-то я последнее время слишком часто гляжусь в зеркало — и дома и на улице. Раньше я не замечал, что на свете так много зеркал — не только зеркал, а и зеркальных витрин, которые могут служить тем же целям, когда шторы за ними спущены. На работе я мою руки и вижу другую пару рук, которые проделывают те же движения. Иду в кино — и десять шансов против одного, что, всходя по лестнице, я столкнусь лицом к лицу с моим двойником, поднимающимся по лестнице с другой стороны. (Правда, это не совсем мой двойник — у него, например, правая рука там, где у меня левая.) А вечером, глянув в окно автобуса, я вижу того же двойника, который смотрит на меня снаружи. Не скажу,
28
чтобы я был так уж влюблен и себя,— но всяком случае, ни всегда,— и, глядя на свое отражение в стекло или еще где-нибудь, я вовсе не умиляюсь: «Какой роскошный тип!», а стараюсь смотреть на себя как бы со стороны и представить себе, что я об этом парне думаю. А думаю я то, что итого типа в зеркале никак нельзя назвать роскошным. По крайней мере в большинстве случаев.
Но раньше и ведь не был такой. Помнится, мне было ровным счетом наплевать, как я выгляжу и что обо мне думают. А теперь все изменилось, потому что теперь, понимаете, меня стали интересовать женщины. И, признаться, даже очень.