Любовь
Шрифт:
Понадобилось ведер десять холодной, свежей воды, чтобы утолить и жажду, и потребность в чистоте. Чтобы надурачиться вдоволь и наплескаться, чтобы до сердечного помешательства изумиться волшебным превращениям, которые сотворила простая колодезная вода, обращая чертовы рожи в лица, сообщая проворство пальцам, необъяснимую прелесть щиколоткам, волнующую тайну плечам.
Золотинка разделась, скинув мокрое платьице, оглянувшись, — были они одни, огражденные от всего мира — быстро развязала тесемки и спустила между ног короткие, до колен кружевные штанишки. Она переступила груду рваного шелка… Смех оставил Юлия.
Медлительно откинув на затылок пожар волос, Золотинка не опускала руки. Она не сутулилась, не пряталась на открытом ветрам просторе — не испытывала ни малейшей потребности прикрыться. Стройное, чуть огрузневшее в животе и бедрах тело ее сверкало россыпями холодных брызг. Вода не держалась на гладкой, потерявшей загар коже, не держалась в золотых космах — достаточно было встряхнуться… и только под мышками да между бедер сочились прерывистые струйки.
Карие глаза Золотинки сузились, губы застыли в неком подобии неверной усмешки, когда подошел Юлий, тоже раздетый и тоже мокрый… Руки, щека, разбитая бровь — всюду промытые ссадины.
Она уж и не пыталась улыбнуться. А Юлий… брови сошлись… лицо омрачилось мукой.
Зимка увидела это, потому что, страдая, обретала прозорливость. Ловкий, беззастенчивый ум ее охватывал болезненно ходящую по кругу мысль мужа. Юлий мучался. Жгучая нагота жены рождала в нем ощущение поруганного мужского достоинства. В бесстыжей наготе этой была скверна всего, что стояло между влюбленными. Но не было способа преодолеть эту муку, всю меру болезненности которой Зимка, однако, не понимала, — не было способа отстоять себя против страданий Юлия, кроме все той же наготы, кроме целительного бесстыдства, которое не знает сомнений, а значит, мук.
Расправив плечи, Золотинка глядела изваянием… и Юлий опустил глаза, словно опасаясь оскорбить жену мыслью. По свойству многих прямодушных и безусловно честных людей он иногда терял ощущение границы между мыслью и словом, так же как между словом и действием. В душевном смятении он…
Обвалилась гора. Потрясающий до нутра грохот стиснул уши — издыхающий гром, когда рушится нечто неимоверное, растягивая крушение невыносимо долгим мгновением. Земля колыхнулась, но люди устояли — из потребности оглянуться, видимо.
Гряда дворцов переменилась и осела, потеряв вершины: шпили, башенки, крыши — большой участок каменного пояса разрушился так, что и стены не стало; на месте пролома вздымалась пыль.
Золотинка с Юлием едва успели обменяться взглядами, с облегчением убеждаясь, что оба целы, когда грохот повторился в другой стороне, со спины, и таким жалким эхом, слабым повторением еще стоявшего в ушах крушения, что и Юлий, и Золотинка озадаченно обернулись на расстилавшиеся вдаль пепелища, тщетно пытаясь уразуметь, что это было.
Короткий вороватый стук, словно что-то свалилось с полки.
Предполагать можно было что угодно и, предполагая это, — что угодно — Золотинка живо подхватила платьице, чтобы прикрыться, потом заторопилась натянуть едва отжатые рваные штанишки. Юлий тоже бросился одеваться и выдернул из плетня кол. С этим оружием наперевес он двинулся к покосившему амбару, что чернел на расстоянии окрика, представляя собой единственное укрытие среди опустошенных огнем окрестностей.
И Юлий, и Золотинка, как выяснилось в непродолжительном времени, в подозрениях не ошиблись. Тот, кто прятался в амбаре и, потрясенный всем виденным и слышанным, свалился там с не очень удобного, по видимости, насеста, не стал дожидаться, пока вооруженный рожном юноша отыщет его укрытие, и предпочел обезоружить противника покорностью.
Тощий, оборванный мальчишка. Тенью явился он из-за угла, но мог бы откуда-нибудь из-под замшелого, гнилого венца выскользнуть, хватило бы крысиного лаза для узкой с большим крепким носом головки, чем-то напоминающей однозубый буравчик, вокруг которого набилась спутанными кудрями темная мелко завитая стружка. Еще издали буравчик этот на ломких расхлябанных ногах поклонился, прижимая руки к груди, и сверх того, пустившись в униженный путь, принялся раскачиваться и кивать. Что, может быть, и указывало на необыкновенные качества склонного к почтительности буравчика, но уж никак не могло рассеять недоумений Юлия. Он перекинул рожон с руки на руку… и признал Ананью!
Господи боже мой! Конечно же, то был Ананья! Ободранный, в саже, словно его в узкую печь сажали и зря потеряли на этом много времени, обожженный, без шляпы Ананья! Заброшенный в этом чертовом заповеднике, без стражи, без знаков достоинства, без улыбки… один, убитый печальными обстоятельствами, смиренномудрый, покладистый… и всецело удовлетворенный счастливый встречей с товарищами по несчастью.
Левая бровь его сгорела начисто, кожа на лбу пузырилась от какой-то огненной оплеухи, губы, и без того толстые на узком лице, расквасила свежая язва. Если и можно было теперь признать Ананью без особых колебаний, то потому лишь, что он и прежде никогда не походил на совершенно здорового человека.
Ананья заговорил, и это было много умнее поклонов: шепелявый голос его немедленно поставил Юлия в тупик. Ананья сипел, шепелявил обожженной губой, слова влеклись одно за другим искательно и мирно, а стоило Юлию нетерпеливо подернуться, как бы стряхивая с себя наваждение, оглянуться, безмолвно призывая жену, Ананья грянулся на колени и простер руки.
Золотинка спешила на помощь, со стонами припадая на порезанную осокой ступню, что давало ей время обдумать положение. Перебирая встревоженной мыслью последствия опасной встречи, она с особенной ясностью осознала всегда таившуюся в глубинах сознания досаду на Юлия, который при всех своих неоспоримых достоинствах проиграл сражение под Медней, лишив тем самым Зимку надежды на честную и чистую жизнь… и вообще… Разве настоящий мужчина оглядывался бы на жену, рассчитывая на ее совет и поддержку, на ее участие! там где нужно без лишних проволочек прикончить негодяя на месте?!
А это было бы самое лучшее, что можно сделать в нынешних щекотливых обстоятельствах. Мысль об убийстве, о кровавой расправе — камнем по голове что ли? — пугала Зимку, человека вполне жизнерадостного, чтобы отворачиваться от крови и страданий, эта мысль, едва явившись, гнетущей тяжестью опустилась на душу, отравила радость освобождения. Но Зимка знала, что смирилась бы с неизбежным, если бы Юлий взял все на себя и убил Ананью как-нибудь так… без лишнего шума, ненароком… оставив жене возможность честно ужаснуться содеянному. А еще лучше прибил бы негодяя в припадке гневливого беспамятства. Скольких можно было бы избежать вопросов!