Любовь
Шрифт:
Она кинулась на грудь Юлию.
Ананья, получив передышку, постанывал — железной воле его имелись пределы.
— Нужно скорее уходить, там люди! — говорил Юлий, отстраняясь. — Там конница, если… нас заметят… нужно уходить.
— Не нужно, — говорила Золотинка, закрывая ему рот горячим, как укус, поцелуем. — Не нужно… Уходить…
Золотинка не успела испугаться. То, что она испытала, когда мир треснул, все ухнуло, распадаясь, было потрясение, внезапный озноб, настолько сильный, что не было места для осознанных чувств, вроде испуга. А едва опомнилась, почуяла, что происходит нечто мало согласное с тем, что ожидаешь под камнепадом.
Падая и кувыркаясь, она задыхалась среди каких-то жестких подушек, что лезли в рот, жестоко мяли ее со всех сторон, словно это было месиво размягченных кусков глины. Раздавленная, оглохшая и ослепшая, она грохнулась на что-то твердое и тогда различила свет.
Желто-розовый туман заполнял собою пространство без различия верха и низа, так что Золотинке чудилось, будто она не открывала глаза — светится в голове, как после крепкого тумака. Или, еще сказать, — солнце сквозь зажмуренные веки. Но под руками и под коленями твердо, Золотинка увидела устланную грубыми каменными плитами мостовую. То были даже не плиты, а кое-как обтесанные и прилаженные друг к другу камни, щели в кулак, и внизу, в пустоте проступал тот же багровый туман, словно камни висели в воздухе, в воздушной пучине.
В трех шагах ворочался и стонал подломленный падением старик. Лысина с паклей седых волос за ушами — невозможно было не признать Лжевидохина — вот, значит, что сталось с Рукосилом! Тут Золотинка обнаружила, что и сама скинулась пигаликом, утратив свой подлинный девичий облик, а вместе с ним и разбитую руку. Книги не было. Предмет раздора, бесценное сокровище знаний и веры, прозрение человеческого пути исчезло. «Откровения» — Золотинке не удалось и одним глазом в них глянуть — можно подумать, разлетелись в клочья и в пыль, рассеялись в пространстве, обратившись в ровный розовый свет.
Наверное, Золотинка слишком долго осматривалась, ощупывалась и соображала — пришел в себя и старик. Он закопошился, пытаясь сесть, придавленное бульдожье лицо исказилось, когда узнал пигалика; еще не поднявшись, Лжевидохин полез за пазуху, но нашел золотую цепь с изумрудом прямо поверх халата.
Опомнившись, Золотинка бросилась на противника. Ростом она не доставала старику и до пояса, но крайняя дряхлость, старческая медлительность не оставляли ему ни малейшей надежды в прямом столкновении — чего нужно было опасаться, это Сорокона! Безжалостно опрокинув Лжевидохина на камни, она цапнула плоскую золотую цепь. Старый оборотень торопился соорудить сеть, тогда ему достаточно было бы шевельнуться, чтобы отбросить пигалика, но даже самое верное заклинание, усиленное могущественнейшим из волшебных камней Сороконом, требует известной собранности — старик и заклинание размусолил. Он запоздал на те самые несколько мгновений, которые позволили Золотинке опередить старика выпадом — не успел оградиться, когда она поймала цепь совсем близко от полыхнувшего изумруда.
Это и было поражение Лжевидохина. Невидимая сеть вскинулась, Золотинка опрокинулась через грузное тело старика, не разжимая хватки и… Сорокон узнал свою прежнюю хозяйку! Узнал с одного прикосновения, верно, оставленный Золотинкой след не изгладился, не затерялся среди позднейших влияний. Холодная воля Сорокона замутилась, распалась на вихри, Золотинка почувствовала, что, нехорошо потрясенный, расстроенный, как поломанная скрипка, камень опутывает ее сетью, которую Лжевидохин назначал для себя! Волшебная сеть составилась прежде, чем можно было бы внятно произнести «Род Вседержитель!», но опутала обоих сцепившихся противников, ибо Сорокон не сумел различить их между собой!
Лжевидохин попался. В бессильном злобном отчаянии он пытался цапнуть пигалика пастью, несколько сточенных гнилых пеньков, что составляли зубное вооружение старика царапнули Золотинке руку; она сильно толкнула кусаку, тот ахнул головой о камень и обмяк. Едва ли он явственно сознавал в этот миг, как Золотинка стащила с него цепь и овладела Сороконом.
Осталось только убрать сеть, чтобы расцепиться со стариком, и отскочить в сторону.
— Ты что?.. Дай… — мутно проговорил Лжевидохин, бессознательно пытаясь тянуться за ускользнувшим изумрудом. — Дай! Дай сюда… — шамкал он, пуская слюни.
И противно, и жалко — Золотинка глядела с брезгливой опаской, как глядят на раздавленную гадину. Дряхлый оборотень не имел сил даже озлобиться, он ревел и хныкал, будто ребенок, родивший первое в жизни слово, которое у Рукосила в его младенчестве, несомненно же, было «дай!»
Багровая рожа синела, блеклая слюнявая пасть расслабилась — Лжевидохин отходил. Едва он нашел силу повернуться в ту сторону, где мерцал изумруд, и вяло уронил руку… Да-а… — замерло на расслабленных губах. Глаза стекленели.
Неодолимое отвращение заставило Золотинку попятится.
И вот Сорокон в руках, Лжевидохин повержен — время осмотреться еще раз, сообразить все ж таки, где они все оказались, погребенные под рухнувшим дворцом.
Следовало, по видимости, отвергнуть сомнительное и с других точек зрения предположение, что Золотинка вместе с Лжевидохиным провалились на тот свет: в багровом тумане не слышно было людей, а «тот свет», понятие во всех смыслах спорное, как бы там ни было, представляется местом густо заселенным и торным. Кроме того, Лжевидохин как будто умер — дыхание отлетело с бесцветных губ… И если действительно умер, то что выходит?.. По всем понятиям он еще не прибыл в конечное свое пристанище — если это был «тот свет», то за ним следовало предполагать еще один «тот свет», «тот» по отношению к этому, «тот свет» второго порядка, куда отправляются умершие на этом. Получалось как-то уж очень мудрено и потому неправдоподобно. При том же нельзя было не принять во внимание, что Лжевидохин и Золотинка-пигалик оставались оборотнями, которые, как известно, на тот свет не допускаются.
Наконец приглядываясь к неровным, разного размера, качества, цвета и очертаний камням, что слагали мостовую, Золотинка отметила, что камни эти есть наскоро подогнанные друг к другу обломки дворца: тут различались раздробленные части колонн, кое-где уцелела резьба и можно было найти на большой плите целый пласт облупленной штукатурки со следами художественной росписи.
Мощенная площадь имела ограниченные размеры; багровый туман не вовсе скрадывал расстояния и Золотинка видела, что стоит посередине неправильных очертаний майдана, который кончался ничем: за последними камнями со всех сторон не было ничего, кроме тумана. Да и туман этот, собственно, был свет, некое багряное пространство, которое можно было называть туманом за неимением другого, более точного слова. Вблизи же, в десятке шагов, не было и признаков мглы. И разумеется, не ощущалось ни малейшего ветерка или движения воздуха. Как в плотно закупоренном помещении. Хотя… хотя, чувствовала Золотинка, дело, может статься, обстояло как раз наоборот: у багровой пучины этой не было ни стен, ни границ — никаких пределов вообще… Нехорошее, беспокойное ощущение это вызывало вдоль спины холодок.
С последних плит на краю майдана можно было видеть ту же багряную пустоту и вверх и вниз — равномерно без сгустков и уплотнений.
В худшем случае, подумала Золотинка, начиная догадываться, что дело плохо, можно спрыгнуть с мостовой и… посмотреть, что будет.
Это, «что будет», не особенно, однако, ее прельщало.
Прикидывая, что бросить в пропасть для начала, она попыталась вывернуть из мостовой камешек поменьше, а когда из этого ничего не получилось, вернулась к Лжевидохину, который лежал трупом. Во всяком случае, можно было думать, что башмаки ему больше не понадобятся.