Любовь
Шрифт:
Униженная искательность Ананьи, беспомощность, которую выказывал побежденный, наводили на мысль, что ничего особенного невероятного чужая смерть не значит. Отвратительная неприятность, которую нужно пережить как можно скорее, вроде как горькую пилюлю проглотить. Неприятно и курицу убивать, но убивают.
Оголенная шея впавшего в ничтожество человека как раз и вызывала в воображении примиряющий образ курицы.
Но как объяснить Юлию, что Ананья-то и есть курица, что легла под топор? И негоже заставлять ее трепыхаться, когда осталось только топором тюкнуть. Как объяснить это так, чтобы Юлий не понял и не запомнил кровавое сводничество?
Немногим проще, впрочем, было бы втолковать ему, что Ананья и есть тот мерзавец, что взялся исполнить бесчеловечный приказ скормить слованскую государыню змею. Хотелось верить, что Юлий тогда бы и сам сообразил, в чем состоит долг мужчины.
Оступаясь на раненной ноге, Золотинка кривилась и встряхивала головой, скользящее золото волос сыпалось, как языки пламени, отсвет недоброго огня падал на потемневшее лицо. Проклятье! — сверкали сузившиеся глаза.
— Найти бы веревку, мы его свяжем, — обронил Юлий, поймав нахмуренный взгляд жены.
— Государь! Государыня! — вскричал Ананья, молитвенно обращаясь к тому и к другому. — Я буду вам полезен. На веревке или нет.
И тут вдруг Зимка уразумела, что Ананья блуждает впотьмах, «я буду вам полезен» он обращал более к Юлию, чем к Золотинке, он полагал мужчину источником ближайшей опасности, но едва ли учитывал при этом то существенное обстоятельство, что «государь» насупил брови, ни мало не понимая, что пытается втолковать ему отдавшийся во власть победителя человек.
— Он снова не понимает людей, — выпалила вдруг Зимка, словно Ананье должна была она сообщить нечто важное против Юлия, а не наоборот.
Несомненно, это было предательство. Хотя бы потому уже, что Зимка с острым уколом совести так это и поняла. Мелкое, но несомненное предательство, которое совершила она прежде, чем уразумела, что делает. А когда уразумела и поняла, то поспешила сама себе возразить, что иначе ведь и невозможно иметь дело с Ананьей, если не объяснить ему что к чему.
— Государыня, я в вашей власти! — воскликнул Ананья, после незначительной заминки, которая понадобилась ему, чтобы осмыслить предупреждение. И как ни быстро проникал в суть явлений похожий на разболтанный буравчик человек, все ж таки пришлось ему еще раз или два призадуматься, прежде чем он изложил все, что считал необходимым для непосредственного спасения от веревки.
— Какое счастье, государыня, в таком случае, что я могу говорить с вами совершенно откровенно! — просипел он, изменившись к лучшему. То есть лицо его приобрело черты некоторой строгости и даже достоинства, которое совершенно необходимо, когда переходишь к по-настоящему значительному предмету. Настолько, конечно, приобрело, насколько можно было изобразить эти обязывающие черты с помощью тех средств выразительности, которые состояли из ожога на лбу, лишавшего Ананью возможности важно наморщиться, изъязвленных губ, обращавших в ничто ораторские ухищрения, и пятен сажи, скрывавших на роже страдальца все остальное.
Как бы там ни было, прочувственная перемена не укрылась от Юлия, он покосился на Золотинку, чтобы проверить впечатление, и позволил Ананье говорить, не вмешиваясь в то, чего не понимал.
— Государыня! — продолжал шепелявить Ананья, не делая, разумеется, преждевременной попытки подняться с колен. — Я должен предостеречь вас от опасности. Дворцы замкнулись кольцом и выхода нет…
— Что за беда! Прорвемся! — перебила Зимка, самой быстротой возражения пытаясь скрыть беспокойство.
— И-и! Избави, боже! — махнул Ананья с повадкой озабоченного благом родных дядюшки. — Дворцы вам заказаны, государыня. То есть совершенно. Ворона моя пролетела над дворцом и грохнулась наземь. Насмерть, государыня, насмерть! Дворцы возвращают оборотней к начальному облику. Никуда не денешься. Если попадете во дворец вместе с Юлием… Можно представить! — Он замолчал, но не полагаясь, по видимости, на Зимкину сообразительность, обманутый нарочитым бесстрастием, с каким она приняла предупреждение, растолковал: — Боюсь, ни у меня, ни у вас, государыня, не хватит красноречия, чтобы убедительно объяснить Юлию превращение Золотинки в Чепчугову Зимку.
Назначая свои отеческие речи Лжезолотинке, Ананья, однако, не забывал и Юлия, обращался к нему как к собеседнику. Эта грубая игра лишний раз подчеркивала негласный сговор двух понимающих против третьего, и Зимка, не делая ничего, чтобы выручить Юлия в его двусмысленном и унизительном положении, чувствовала, что глубже и глубже вязнет в липкой паутине обмана. По слабости или, может, по какой другой причине, опасаясь повредить расчетам жены, которых он не мог знать, Юлий слушал бесстрастно, раз или два кивнул, словно бы принимая в соображение особенно горячо высказанные доводы. Кажется, он и сам начинал догадываться, что хватил через край в своем притворстве и, не зная, как выпутаться, неуверенно поглядывал на жену; щеки его пошли красными пятнами.
— Надо искать веревку! — решился он наконец подать голос, подметив, что Ананья кончил. — Свяжем и пусть лежит.
Лжезолотинка качнула головой, так неопределенно, что Юлий остался в недоумении — слышит она или нет?
— Куда я денусь?! — хмыкнул Ананья и выразительно обвел рукой замкнутые полуразрушенными дворцами дали.
Юлий как будто понял, но колебался и все поглядывал на Золотинку, она же ничем не выдавала себя. Беспомощность Юлия странным образом возбуждала в ней какое-то мстительное удовлетворение, и она противилась недоброму чувству, понимая, как это несправедливо и несвоевременно. И все ж таки подспудно гнездившееся убеждение, что Юлий сам виноват в своем несчастье, которое она принимала за род придури, что он мог бы, во всяком случае, оставить эту дурь ради любимой, это предубеждение давало о себе знать — Зимка отбивалась от наскоков и подлостей судьбы с неразборчивостью затравленного человека.
— И потом, государыня, — вольно продолжал Ананья, улавливая душевный разлад женщины то в нехорошей, тенью скользнувшей ухмылке, то в какой-то ненужной, торопливой гримаске — Зимка дергалась, — потом, государыня, прежде чем браться за веревку, за палку или за иное орудие, нужно установить главное: да жив ли великий государь Рукосил-Могут вообще? Жив ли он? Мы не знаем. Я не знаю. Нет, я не взялся бы утверждать под присягой, что государь жив и в великом княжестве не наступила эра безвластия.
Простое как будто бы соображение имело такое воздействие на собеседницу, что Ананья воспользовался случаем подняться. С неторопливым, обстоятельным кряхтением он встал с натруженных колен, потрогал, скривившись поясницу, и потом, убедительно обращаясь к Юлию, к тому из собеседников, который казался менее взволнован и потому расположен слушать, поведал тихими словами, как это было. Как то есть великий государь Рукосил-Могут покалечил себе руку, чтобы избавиться от невыносимой боли, которую причинял ему на пальце волшебный перстень. И как этот перстень вместе пальцем оказался за воротником отданной на растерзание змею государыни. И как Рукосил рассчитал время, чтобы войти во дворец, когда медный истукан Порывай в погоне за перстнем схватится со змеем.