Любовь
Шрифт:
Зимка ощутила томление в пустом желудке, боли переменились, вместо разбитых колен и ладоней жгучая усталость в икрах, порезанная травой ступня… А когда увидела на себе короткое нижнее платье вместо суконного, замела к глазам золотую прядь, поднялась.
Нужно было пройти полем, чтобы открылась заросшая кустарником луговина, где Юлий возил по земле Ананью. Зимка не ускорила шаг, хотя услужливый человечек отработал свое сполна и терпел лишние, сверх необходимого мучения.
Запоздало приметив Золотинку, Юлий поторопился вздернуть пленника на ноги, но тот уж не мог стоять. Теперь, когда надобность в геройстве миновала, прошла горячка побега, обнаружилось,
— Великая государыня! Потому я тороплюсь объясниться, что еще жив покудова! — вскричал он довольно бессвязно.
Страдальческий вопль заставил Юлия оглянуться, он дернулся было навстречу Золотинке, но побоялся оставить Ананью без присмотра. Не имея терпения вдаваться в причины постигшего эту вредную тварь припадка, Юлий разве что не бесился, но оставался далек от жестокости — сейчас, как и прежде. Зимка почувствовала это по улыбке, которую любимый хранил для нее несмотря на все это сумасшествие.
— Государыня! — шепелявил тем временем Ананья. — Рукосил-Могут не оставил наследников. Кроме вас, государыня. И не думаю, чтобы вы стали оспаривать права вашего мужа великого слованского государя Юлия. Несколько ближайших часов, в сущности, решат дело. Здесь, в трех верстах, сейчас двор, все тут, я видел сверху, с горы. Весь двор перед провалом — стадо баранов, они ждут, когда вернется провалившийся в пропасть пастух. Но, может быть, самые отважные из баранов уже почуяли, что пастух не вернется. Вопрос только, кто первый заблеет.
От чудесной сказки слабая Зимкина голова кружилась. Она слушала Ананью с каким-то сладострастным ошеломлением, и хотя не верила до конца ни одному слову, ни с одним словом уже не могла расстаться. Она поглядывала на Юлия как на сообщника, отвлекаясь торопливым взглядом, в котором угадывалось обещание, и призыв, и еще черти что, и тем окончательно ставила Юлия в тупик, заставляя его хмуриться и мрачнеть. А она бы рассмеялась ему в лицо, чтобы тут же поцеловать, она чуяла — забегая вперед — что теперь-то уж сможет отплатить Юлию за все, чем он для нее был. Она поднимет его на престол точно так же, как поднял ее когда-то Юлий, ее Зимку Лекареву дочь Чепчугову, которая и сама теперь ставит князей.
О том же самом, не запинаясь, чтобы усомниться, толковал и Ананья — один из самых осведомленных и, несомненно, влиятельных людей Рукосилова царствования.
— При дворе найдется достаточно самолюбивых и еще более того самонадеянных бояр, которые задумаются о судьбе престола, едва только отойдут от страха, что Рукосил вернется, — продолжал Ананья. — И вам, государыня, придется заново утверждать свои права. Но не буду лгать, уверяя, что без меня вам на престол не взойти. Это не так. Раздоры среди сановников, взаимная подозрительность и ревность, привычка к повиновению помогут вам в первые, самые трудные дни. Думаю, бояре сами призовут вас, когда уверятся, что ждать больше нечего. Они призовут вас, чтобы разобраться между собой и чтобы лишить вас потом действительной власти. Едва ли им понравится нежданное возвращение Юлия, которое спутает все расчеты. Но вы, государыня, уже княгиня, а они еще далеко не князья, в этом ваше первое преимущество, большое преимущество, которое можно, однако, очень скоро и растерять. Вот для того, чтобы удержать это преимущество навсегда, вам и понадобится опора. Это я, государыня.
— Ты? — молвила Лжезолотинка, глянув хищными сузившимися глазами. Множество пробужденных страстей толкали ее под руку, побуждая к чувствам и поступкам, которых она и сама еще не могла осознать.
— Я, — подтвердил Ананья, бросая проницательный взгляд на Юлия, который мрачнел все больше, по мере того, как оживлялась каким-то диким воодушевлением Золотинка. — Я смогу уберечь вас от больших и малых ошибок, я проведу ладью царствования между множеством хорошо известных мне подводных камней. Великий государь и великий князь Словании и иных земель обладатель Юлий будет царствовать, вы, государыня, управлять, а я служить. Всякому сиянию нужна тень. Я буду тенью. Безродный и презираемый владетельным боярством Словании, я буду вашей зловещей тенью, государыня. Я ваш целиком. Безраздельно ваш.
— Есть еще Золотинка, — вдруг омрачившись, молвила Зимка полушепотом — кажется, она боялась, что имя это, без нужды сказанное, неведомой своей силой заставит очнуться Юлия, он все поймет. — Золотинка, она оборотень, пигалик. Тот самый пигалик, которого я привела вчера к Рукосилу… — Она замолкла, едва не проговорившись о надеждах своих и ожиданиях столкнуть между собой чародея и чародейку.
Ананья однако понимал с полуслова. Он кивнул так, словно не видел нужды толковать об очевидном.
— Вот именно. Есть основания полагать, что так оно и вышло, как вы рассчитывали — столкнулись. — Небрежным жестом Ананья показал на разрушенный дворец. Если нет… мы это скоро узнаем… Государыня, я не стану колебаться между двумя Золотинками. С одной из них мне вовсе не по пути. Глядите! — Ананья откинул от виска покров завитых волос и показал ухо. — Эту отметину поставил мне Рукосил, чтобы я запомнил, кто Золотинка. Я запомнил. Хорошенько запомнил, хоть на молитву ставь!
Смятое неприглядным вареником красное ухо мало что объяснило Зимке, но она не стала расспрашивать, а бросила наугад:
— И ты терпел?!
— Еще как терпел! — пакостно ухмыльнулся Ананья.
— Вот как? — молвила Зимка, щурясь, словно пришла надобность заново разглядеть Ананью. Не в силах совладать с нахлынувшим на нее чувством, радостно-злобным, ликующим и ожесточенным, сунула руку в грубую стружку волос, нащупала там другое ухо, не отмеченное рукою прежнего хозяина, и принялась ухо крутить, перехватив для начала покрепче и половчее.
Ананья выгнул шею и вытянулся — сколько можно было это сделать, не вставая с колен, — в замурзанной, обожженной роже его обозначилось нечто стоическое… Это нечто оборачивалось собачьей тоской и страданием, а Зимка терзала ухо, выдавливая из верного раба, все постороннее и лишнее, все то что не относилось до рабского его состояния. Она крутила, мучала и сама сипела от боли, заставляя Ананью стонать и жмуриться, сцепив зубы… Осклизлый комок плоти исходил сукровицей… Ананья тоненько вскрикнул, и Зимка выпустила изуродованную плоть, чтобы спасти себя от чего-то страшного.
Ананья дергался, покачиваясь с изувеченным от страдания лицом.
Пораженный до отвращения, Юлий не верил тому, что видел.
— Всё! — сказала Зимка, сорвавшимся в визг голосом. — Навсегда! Чтобы помнил.
— Да, государыня, — простонал Ананья сквозь зубы, — я ваша вещь.
— Но я не буду этим злоупотреблять! Никогда! — воскликнула Зимка, испытывая потребность в великодушии. И все же она не говорила, а кричала. Только горестное недоумение в глазах Юлия заставило ее опомниться.