Любовь
Шрифт:
— Ново, что ты умираешь, — ляпнула она вдруг и тут же раскаялась.
— Два — неправильный ответ, — бесстрастно отозвался змей. — Смерть стара как мир, смерть все уравнивает и все стирает, где уж тут новизна. Скорее уж старизна! Да… А теперь думай. Думай живее. Знаю я ваши штучки, как дело дойдет до третьей попытки, куда это все ваше высокоумие девается, клещами ответа не вытянешь. Помнится… было — молодца одного так и прихлопнул, не дождался последнего слова. Он его с собою в могилу унес.
— Глупо, — сказала Золотинка.
— Уж чего глупее. Обычное дело. Глупость миром и правит. Умно было бы, так я бы не умирал.
— А вы, значит, этот вопрос уже задавали? — пыталась поддерживать учтивую беседу Золотинка, лихорадочно между тем соображая.
— Задавали, задавали, — хмыкнул змей. — И задавали, и поддавали, и наддавали — все было. Было, прошло и ничего нового. Хоть умри.
Золотинка думала в том крайнем напряжении мысли, когда мысль, кажется, теряет словесную оболочку и становится прямым, трудно уловимым, однако, постижением, становится образом и понятием. Весь мир перебирала она в воображении, словно видела все с лету, мгновенно перелистывая города и страны, эпохи, лица, все многообразие предметов и явлений, заново рождающихся судеб… Нужно было искать дальше, дальше… чувствовала Золотинка, не может быть, чтобы змей имел в виду некую единичную частность, когда вопрос предельно широкий. Вот именно — предельно широкий. Где-то в области общих понятий.
Между тем, послушный заклинанию, змей, очевидно слабел. Он словно бы опускался, приваливался набок… просел горбом и уронил крылья, которые безвольно пластались по снегу. Правый глаз его представлялся щелью, где застыла гнойная сукровица, другой глаз змей силился держать открытым, но временами чешуйчатые веки начинали смыкаться до такой же щелочки… и змей встряхивал головой, понуждая себя очнуться. Когтей он не разжимал, наоборот, бессильно роняя голову, прощупывал жертву — щекотал.
Не раз, выходит, слабел он уже вот так, пораженный в сердце роковым «Сливень, умри!» — слабел и восставал опять, победив противника одним простым вопросом. Оказавшись в полной, волшебной власти проникшего в тайну имени противника, ловко опровергал он потом эту власть, поставив себя в положении всеведущего судьи над ограниченным, испуганным, потерявшим голову подсудимым… И значит, между прочим, отведенный Золотинке на размышления срок точно, до мгновения совпадает со сроком жизни самого змея. В последнее мгновение, с последним ударом сердца умирая, то есть исполнив назначенное, он должен был раздавить ее — и воспрянуть.
Все это были однако совершенно несвоевременные соображения. Совершенно! До безумия несвоевременные!
«Блуждающие дворцы, вот что!» — чуть не крикнула Золотинка, которая не переставала думать сразу в нескольких направлениях. И прикусила язык, сообразив, что вопрос-то старый — какие это семь тысяч лет назад блуждающие дворцы?! А ответ — блуждающие дворцы или нет — уже и тогда был. Семь тысяч лет назад, и тысячу — был. Все тот же. Один ответ без перемены на все семь тысяч лет!
— Ну что? — приоткрыл мутный глаз змей. — Пора, дружок… Умираю. — В самом деле, он уж едва ворочал языком. Судорожно, но слабо и неровно вздрагивала брюшина.
Когти стиснулись — в этом не было даже усилия, безотчетное уже движение, агония… Золотинка захрипела, не в силах сдержать чудовищное давление семи тысяч лет никакой сетью.
— Жизнь! — прохрипела она в нежданном наитии и в мольбе, и уж когда сказала, поняла, что попала: жизнь каждый раз заново! Жизнь, сколько бы она ни повторялась, всегда нова!
Низко упавшая в грязь чешуйчатая голова еще как будто бы шевельнулась… когти разжались…
И Золотинка, ослабев в ногах, уцепилась за них, как за поручни.
Змей не очнулся, чтобы узнать, что проиграл. Он этого уж никогда не узнал.
Он на глазах оседал — медуза на солнце. Он становился ниже, на боках западала кожа, проваливалась, чешуя распадалась, ослабли в суставах когти… Кожа разлезалась, и уже проступали ребра с клочьями высохшего мяса на них… В прохудившемся брюхе сквозила непонятная позеленевшая глыба.
В оцепенении наблюдала Золотинка за переменами. Смерть словно бы торопилась наверстать то, что упустила за семь тысяч лет пережившей самое себя жизни.
И вот уже предстал Золотинке погруженный в грязь скелет. А между ребер, свернувшись калачиком, как в материнской утробе, покоился медный истукан Порывай. Нашел-таки он заветный повелитель-перстень, нашел его в брюхе змея и, сроднившись с Пароконом в одно целое, успокоился — крепко стиснутый кулак его спекся зеленой коростой, тот же слой ржавчины покрывал покалеченное туловище.
Золотинка вздохнула глубоко-глубоко, будто сейчас только перевела дух, и оглянулась: сонные пленники по всему лежбищу, похоже, еще ничего не поняли. Она подвинулась, чтобы выбраться из заградивших ее полуобвалившемся кольцом когтей.
Мало-помалу подтягивались любопытные. С опасливым недоумением они трогали истончающиеся к хвосту позвонки, худую решетку крыльев, пробирались и дальше, к кривым доскам ребер и один за другим, не удержавшись от восклицаний, узнавали позеленевшего истукана.
Догадки изнуренных неволей людей не шли дальше того, что вот медный истукан Порывай, значит, здесь… а где же Смок? Приученные последними событиями к самой чудовищной чертовщине, оглушенные чудесами до потери здравого смысла, невольники, кажется, утратили навыки последовательного мышления, они не могли постичь связь между неизвестно откуда взявшимся скелетом ископаемого чудовища и змеем Смоком — его видели тут четверть часа назад. Все эти люди с землистыми осунувшимися лицами, закутанные по-бабьи в случайные тряпки, в несуразные платки и накидки, с безобразными обмотками на ногах, которые они накручивали поверх летних башмаков, все эти снулые, засыпающие на ходу невольники не способны были, похоже, ни на какие сильные чувства вроде радости и удивления. Они потеряли и воображение, что надо было объяснять, впрочем, не только отупляющим воздействием чрезмерного количества сильных впечатлений, но и просто голодной слабостью.
Никому как будто и в голову не приходило, что затерявшийся в толпе пигалик, большеглазый малыш в долгополом, с чужого плеча кафтане, и есть тот сильномогучий богатырь, что одержал столь убедительную, даже чрезмерную по непосредственным следствиям победу над высохшим от древности скелетом. Предположение не многим более вероятное чем то, что ископаемые кости малую долю часа назад бранились, тосковали и крепко подумывали растереть малыша в порошок.
И поскольку вопросов не возникало, Золотинка не видела надобности пускаться в излишние объяснения. Нужно было сперва наперво втолковать сонным, лишенным воли пленникам, что змей мертв. Мертв и, по всей видимости, не поднимется, чтобы позаботиться об участи оставшихся без присмотра пленников. Ждать нечего, так что волей-неволей придется подумать о будущем и самим. Судя по снулым лицам обступивших скелет зевак это простая, но чрезвычайно важная мысль не приходила им в голову.
— А навоз-то теплый, парной еще! Глядите, хлопцы, скелет обделался, знатную кучу наложил! — Закутанный в чужие обноски юноша, наклонившись над грязью там, где высоко поставленный на ребра хребет опускался на черный снег, ковырялся обломком кости. На темном от солнца, обгорелом лице исследователя блуждала полоумная как будто ухмылка.
Золотинка так и встрепенулась. Да, это был Лепель! Вдохновенный скоморох, поэт подмостков и отважный малый, который ничего на свете не принимал по нарицательной стоимости, не знал благоговения перед властью обстоятельств и именно по этой причине вынул когда-то Золотинку из петли. Она кинулась к юноше, как к родному, и, хотя поостереглась выдавать себя, сияла невольной улыбкой, так что занятый делом юноша — неверными от утомления, какими-то нестоящими, старческими движениями он разгребал навоз — глянул на малыша, пожалуй, с таким же пытливым любопытством, какой вызывала у него загадка свежих испражнений скелета.