Любовь
Шрифт:
— О, нисколько! Нисколько не умаляет, — пролепетала Золотинка, все еще не опомнившись. Так что словоохотливый кот имел возможность беспрепятственно упражняться в слованском языке, который, судя по всему, он ставил все-таки ниже тарабарского.
— Собственно говоря, мы учили тарабарский втроем, — вальяжно повествовал он, — я, известный дока Новотор Шала и княжич Юлий. Компания, может статься, не особенно блестящая, но приятная… Да, это было, Повелитель, на Долгом острове, куда великая волшебница Милица сослала Юлия под мой надзор. Изучение тарабарщины, по правде говоря, не входило в мои прямые обязанности, они были много сложнее, но, знаешь ли… обладая незаурядными способностями к языкам…
Золотинка слушала и не слышала, разбуженная мысль ее уже постигла всё разом, загадка свихнувшегося хотенчика раскрылась во всей ее удивительной простоте. Иначе ведь и не могло быть, как же еще: хотенчик Юлия привел к единственному на свете существу, которое способно было Юлия понимать. Нет у человека сильнее потребности, чем слышать родную речь. Вот и все.
Почтеннейший между тем витийствовал, расписывая в выгодном для себя свете взаимоотношения не особенно блистательного, но избранного общества, что собралось в семьсот шестьдесят третьем году на Долгом острове.
— Знаешь что, я тебе рыбку поймаю, — перебила Золотинка и завлекательно коту улыбнулась.
Разоренная страна перевела дух. Одним из первых своих указов правительство великого князя Юлия и великой княгини Золотинки отменило чрезвычайные военные налоги, вскоре была распущена значительная часть, половина, собранных для вторжения в Куйшу полков.
Князь Юлий, когда бы он был вполне свободен в своих действиях, не остановился бы, возможно, на полпути и привел бы начатое к естественному завершению, сократив численность слованского войска до тех незначительных размеров, какие были известны при последних Шереметах. Оглядев на смотру ораву вооруженных бездельников, он отдал соответствующий приказ или, лучше сказать, пожелание, которое новый слованский правитель, конюшенный боярин и судья Казенной палаты Ананья, выслушал с обнаженной головой. К величайшему своему сожалению не имея возможности донести до государя существенные доводы, которые показывали, что исполнение приказа было бы сопряжено с чрезвычайными затруднениями, Ананья, не одевая шапки, посоветовался с государыней и распорядился по-своему: разделил войско пополам, одну половину сократил, а другую оставил.
Человек безродный и в прежние времена мало кому известный, Ананья был мудр и осторожен. Качества эти были тем более необходимы ему, что и после воцарения Юлия, когда имя Ананьи уже трепали при иностранных дворах, в глухих деревнях родного Полесья выражали изрядное недоумение по поводу загадочного «ананья», которым заканчивались доходившие до полесской глуши распоряжения. Многие полагали, что «ананья» нужно понимать, как «аминь», тогда как другие, трезво настроенные и повидавшие лихо, полещуки настаивали на том, что это «анафема». Разночтения для деревенских мудрецов, впрочем, вполне извинительные, если вспомнить, что испокон веков всякие вести доходили до Полесья с большим запозданием. Здесь все еще перебирали обстоятельства женитьбы первого Шеремета, который после весьма сомнительной смерти своего благодетеля и названного отца Захарии Могута поторопился жениться на его юной супруге, своей мачехе Лете, хотя все эти достойные и не очень достойные люди, что Шеремет, что Лета, что Захария (сколь бы сомнительной не представлялась его смерть) почили в бозе без малого двести лет назад.
Так что не устоявшийся в значении Ананья, принужденный силою обстоятельств исполнять обязанности и Анафемы, и Аминя попеременно, не зря выказывал сугубую осторожность. Он оказался прав, когда под свою ответственность воздержался от предложенного государем сокращения и разделил полки надвое. Войска понадобились и очень скоро. В считанные месяцы после указа они выступили в поход против распущенных по домам ратников, которые, не находя упомянутых домов, образовали разбойничьи отряды по нескольку тысяч человек и брали приступом города, с необыкновенной жестокостью предавая все огню и железу.
Это война, известная потом в летописях под не точным названием войны «за Рукосилово наследство», продолжалась до глубокой осени того же семьсот семьдесят первого года, когда верные великому государю Юлию полки разгромили своих недавних товарищей под городом Бестенеем. Рассеянный противник обратился в ничтожество: загнанные в леса и в болота миродеры частью вымерли от холода и повальных болезней, частью разбрелись мелкими шайками и попрятались. Следующим летом не слышно было уже ни о Грузовых братьях, ни об атамане Лупанде, ни о полковнике Ноздруе — обо всех этих выдающихся деятелях Войны за Рукосилово наследство. Они сгинули, не оставив после себя ничего более определенного, чем несколько поговорок и присказок, которыми няни долго еще стращали детей, вызывая у маленьких мыслителей недоверчивое хихиканье, основанное на опасливом, не до конца проверенном убеждении, что никакого Лупанды вовсе нет и что полковник Ноздруй не придет, чтобы наказать за недоеденную кашу.
Словом, в успокоенной и замиренной стране летом семьсот семьдесят второго года можно было уже говорить о недоеденной каше. Страна отстраивалась и пахала, поминая добрым словом великую княгиню Золотинку. Люди мало что знали верного о действительных ее заслугах, но о многом догадывались. После свержения тиранической власти Рукосила-Могута великая государыня держалась подчеркнуто скромно, однако не трудно было свести концы с концами, сообразив, кто ж все-таки пострадал для торжества справедливости. Кто должен был, пренебрегая дурными толками, смиряться перед тираном — кто принял окровавленный венец из рук убийцы и насильника? Кто истязал себя песнями и плясками, когда истинный государь и супруг сгинул во мраке безвестности? Кто волею судеб оказался у жертвенного столба, не успев совершить задуманной мести, и мужественно встречал змея, не зная, что спасение близко? Кто, наконец, дождался отважного витязя и одолел супротивников — и змея, и Рукосила, кто ввергнул тирана в пучину смерти? Кто заставил воссиять правду и возвратил престол потомку Шереметов?
Нельзя было отрицать, что совершившим эти подвиги человеком была во всех случаях нынешняя слованская государыня Золотинка!
Ходили, впрочем, неладные слухи, что великая государыня Золотинка оборотень. Упорные толки эти, как ни странно, нимало не вредили Золотинке в глазах народа. Прежде всего, дурным слухам никто в особенности не придавал цены. Надо сказать, что при мягком управлении великих государей Юлия и Золотинки людей не хватали за разговоры, не резали языки и не секли на площади под отеческие увещевания подьячего, так что безопасные для болтунов разговоры не возбуждали народного сочувствия. И к тому же, если по существу, люди пожимали плечами: ну что, как и оборотень? Хотя как будто бы не находилось горячие головы, которые почитали бы оборотничество за достоинство или готовы были бы отдать родимое чадо замуж или в жены оборотню, для Золотинки — такова была сила народного чувства! — делали исключение. Коли так, говорили (а где доказательства? накось выкуси!), то что же… нам с лица не воду пить.
«Наш несчастный государь», как называли в народе Юлия, не разумея своих подданных, держался крайне нелюдимо, избегал общественных действ и празднеств, а когда уж нельзя было уклониться от исполнения высоких обязанностей — при встрече послов — то, говорят, ерзал, некстати краснел и опускал глаза, как подавленный стыдом человек. Государя жалели. И потому особенно достойно выглядело поведение государыни Золотинки, которая не упускала случая сослаться на своего царственного супруга великого государя и великого князя Юлия. Весной семьдесят второго года, обращаясь к восьмистам участникам земского собора, созванного для возобновления некоторых налогов, великая княгиня ни разу не сказала «я», а только «мы», «мы» говорила она, решили, «мы» полагаем, и эта манера выражаться была одобрена всеми сословиями собора. Умеренность в выражениях, строгое соблюдение вековых установлений со стороны прекрасной государыни производило тем большее впечатление, что никто, собственно, не сомневался, что именно Золотинка с необычайной для ее юного возраста мудростью направляет потрепанный государственный корабль по глубокому и безопасному пути.
Что касается конюшего Ананьи, то этого и вовсе не было слышно, хотя видели его многие: деятельный и усердный сановник разъезжал по стране, тихим голосом улаживая множество частных недоразумений еще не установившегося до конца правления, снимая и назначая чиновников, снижая и набавляя налоги.
Налоги, кстати, в значительной мере отмененные при возвращении Юлия к власти, пришлось возобновить еще до земского собора, осенью семьдесят первого года — Война за Рукосилово наследство стоила денег. Потом налоги остались как бы по привычке. Народ кряхтел и ворчал, однако не винил Золотинку и тем более Юлия, которого почитали за блаженного со всеми вытекающими из такого лестного мнения последствиями — с него нечего было спрашивать. Странным образом ускользал от ответственности и Ананья. А когда установленные правительством налоги утвердил земской собор, винить и вовсе уж стало некого. Так что виновных не было, налоги были, и никто как будто не находил в таком положении дел ничего чрезвычайного. После Рукосиловых безумств народ уж ничем нельзя было удивить, а порадовать — можно было.