Любовь
Шрифт:
Разумеется, это не могло быть так, сообразила Зимка в следующее мгновение, упрекнув себя в помрачении ума. То была все та же болезненная мнительность, что заставляла ее путать действительность со свидетельствами вчерашних сновидений. И, в самом деле, Юлий улыбнулся, опровергая легшую на лицо Золотинки тень.
Но в улыбке этой — снисходительной? небрежной? жалостливой? — мерещилось уже нечто такое, что не оставляло Зимке возможности принять этот знак примирения без последствий — без слез и изнуряющих объяснений. Зимка уже горела, сердце захолонула всегдашняя черная мука, имя который была ревность. Тем более безысходная, что несчастная Зимка ревновала и любовь Юлия, и холодность, справедливо или несправедливо относя первое на счет Золотинки, а второе на свой собственный, Зимкин счет. И тут уж действительно не найти исхода.
— Ты уезжаешь, — говорила она в лихорадочном колебании между слезами и злостью, между отчаянием в своем женском и человеческом достоинстве и яростным желанием попрать чужую волю. — Так всегда… Поехал… и ни слова. А я… я… я жду тебя до полуночи, считая мгновения… Мне душно, душно в пустой постели, а тебя по лесам носит, черти где… У меня сердце болит… у меня болит сердце… у меня болит сердце, — повторяла она, чувствуя с каждым разом дрожь все ближе подступающих слез.
— Я вернусь к ночи, — мягко возразил Юлий, угадывая общий смысл стенаний. — Бывает, что и заблудишься… — И, не имея, видно, больше никаких других оправданий, показал притороченный к седлу самострел.
Но что самострел! Зимка знала цену этой охоте без всякой иной добычи, кроме той, что Юлий извлечет из своих переметных сум: тарабарские книги и тетрадь с тарабарскими виршами — будь они прокляты! Соглядатаи, нередко наблюдавшие Юлия в его укромных лесных убежищах, доносили государыне о не совсем похвальных замашках великого князя, который, забравшись на скалу, воет и на ходу бормочет. Лучше бы он к девкам таскался! — думала в сердцах Зимка, имея в виду, впрочем, что соперницу можно и уничтожить.
— Я вернусь к ночи, — повторил Юлий с мягким упорством, которое не раз уже доводило Зимку до помрачения.
— Не езди, прошу тебя, мне страшно. На дорогах шалят, в лесах бродяги, ты не берешь охраны и бежишь от дворян… — говорила она, жадно заглядывая в глаза.
— Прощай, до вечера, — кивнул Юлий, словно бы соглашаясь с уговорами жены и погладил ее покрытые жемчужной сеткой волосы. Потом он махнул страже, чтобы отворяли.
— Не открывайте, — бросила в сторону Золотинка, так чтобы Юлий не видел. Воротники взялись за створы — весьма решительно с виду, но без видимых последствий.
Зимка знала, что Юлий разозлится, силой его не удержать, она заранее страшилась последствий своего упрямства, но не могла отступить. В смятении чувств она не знала, не понимала другого пути, иначе как удерживать любимого подле себя, и, расшибаясь, лбом встречая последствия собственного сумасбродства, так и не научилась опускать руки, чтобы довериться судьбе. Глухая злоба вздымалась в ней при мысли сдаться, потому что судьба эта была блуждающая уже совсем близко тень Золотинки. Зловещая тень сводила ее с ума, отравляя каждое мгновение жизни.
— Юлька, Юлька, не уезжай, — тараторила она, цепляясь за стремя, тогда как Юлий, стиснув зубы, направлял коня к воротам, где обомлела стража.
Недобрый вид государя покончил с колебаниями воротников, они потянули на себя обитые огромными гвоздями створы. А Зимка, повиснув на стремени, вскрикнула:
— Ты слова выучил? Опять ничего не сделал и бежишь?! Где твой урок? — С лихорадочной неловкостью она хватилась расстегивать переметную суму, потертый кожаный мешок, где прощупывались книги и тетради, но дела не кончила и повторила, очерчивая в воздухе лист бумаги: — Где слова? Слованские слова, ты выучил?
Юлий натянул узду, как только ворота раскрылись, впустив уличный гам и солнце. Он не был ни жесток, ни упрям и уже ощущал себя виноватым оттого, что настоял на своем. Не совсем понимая, что спрашивает Золотинка, относится ли изображенный движением пальцев лист к его тарабарским занятиям или к чему другому, он чувствовал себя обязанным отвечать, чтобы не обижать жену еще больше, и неопределенно покачал головой, что могло означать и да, и нет в зависимости от вопроса. Разумеется, Зимка не могла удовлетвориться такой снисходительной неопределенностью, «слованские слова» для Юлия, нарисованные художником картинки с подписями, вроде разобранного на листки букваря, она имела при себе в нарочно сшитом для того кармане и не замедлила вытащить их на свет.
— Что это? Это что? — горячечно требовала она, потрясая листком, где художник изобразил букву П, представив ее для пущего изящества как мужчину и женщину, что соединились между собой венками — головы соединяла витая черта из цветов и листьев.
Стопка мятого картона в дрожащих руках Зимки рассыпалась — палата, перо, перстень, праща, пуговица, пояс, парус, пищаль посыпались на мостовую. Осталась у Зимки только «плинфа» — плоский граненый камень, уложенный художником для лучшего обозрения на травяную кочку.
— Кирпич, — сказал Юлий со вздохом. Смуглые щеки его потемнели румянцем. Избегая толпу, он потупил взор, уставив его в холку, чего Зимка в лихорадочном возбуждении не замечала.
— Вот видишь, ты все понимаешь! Можешь, если хочешь! Учить только надо, учить! Опять ты не учишь!
Зимка горячилась тем больше, что в глубине души ее гнездилось мрачное, как тайный порок, убеждение, что никакие усилия выучить Юлия человеческому языку не достигнут цели. И что она, Зимка, годится к этому делу меньше кого бы то ни было на свете, потому что Юлий отказался понимать людей по ее собственной, Зимкиной, вине. Поговорив с Обрютой, Зимка хорошо запомнила рассказ старого дядьки, как Юлий сцепил зубы и ушел в себя, услышав об измене любимой. Об ее, Зимкиной, измене. Обрюта не считал нужным что-либо смягчать и скрывать… Изо дня в день наталкиваясь на стену непонимания, Зимка все больше убеждалась, что болезнь Юлия не придурь, а все то же старое Милицыно заклятие, однажды Золотинкой выдранное и опять пустившее свои ядовитые ростки, раз оказались для того условия. Расписными картонками здесь не поможешь, понимала Зимка, и злые слезы похожего на обиду раскаяния подступали к ее прекрасным карим глазам.
Все остановилось в противоречии. Юлий молчал, Зимка держалась за стремя, судорожно озираясь.
Народу на улице ничуть не убавилось, зеваки не расходились, легко вступая в разговор с незнакомыми, и теперь, когда ворота открыли второе действие позорища, зрители сбились плотным, внезапно притихшим стадом. И Зимка, не замечавшая до сих пор ни единого человека, кроме Юлия, вдруг с омерзительным содроганием, словно на склизкую жабу наступила, попала взглядом на приютившегося в толпе пигалика.