Любовь
Шрифт:
— Простите, великая государыня! — ворвался, ввалился в комнату Ананья. Его сопровождали латники стражи и дворяне.
Тут только Золотинка и сообразила, что значило примерещившееся ей в обмороке видение. Конюший, значит, действительно появился в отчаянный миг борьбы и проворно выскользнул вон, надеясь, что его никто не заметил. Он сделал ставку на победителя. И, прихватив стражу, возвратился теперь пожинать плоды, в расчете, что борьба уже завершилась. Однако же мимолетная, едва уловимая растерянность, ничтожная заминка, которая потребовалась конюшему, чтобы оценить обстановку, яснее ясного открыла Золотинке, что он не ожидал видеть ее в живых. Он уверился в Зимкиной победе, когда увидел подмятого, окровавленного, полузадушенного пигалика, и, если не вмешался тогда же в драку на стороне сильного, то исключительно по чрезвычайной своей осторожности.
Осторожности, которая вовсе не оказалась чрезмерной. С чем конюший сейчас себя, видимо, и поздравлял, уставившись в некотором обалдении на седовласую государыню. Вторая из двух женщин, дебелая девка в рваном мещанском платье и с какими пьяными синяками на лице не занимала его внимания, словно бы ее и вовсе не было.
— Простите, государыня, девушки слышали шум. Что-то случилось?.. Что с вами государыня? — почтительно говорил Ананья. Тот же вопрос — с гораздо большей искренностью! — могли бы повторить толпившиеся в дверях дворяне; за спинами их тянулись сенные девушки.
— Кто эта женщина? — сказала вместо ответа Золотинка, указывая на свою колобжегскую подругу.
— Эта? — нахмурился Ананья, уставив на Зимку требовательный, ничего, однако, не понимающий взгляд. — Эта? — повторил он, обращаясь за разъяснением уже к самой государыне.
Но если уж даже Ананья, сколько ни силился, не мог узнать отлично ему известную по сорочьей службе у Рукосила Зимку Чепчугову, то что говорить о дворянах и сенных девушках, которые не только никогда не видели Чепчугову, но, надо думать, и не подозревали, что у замечательного колобжегского лекаря Чепчуга Яри была дочь. К тому же, нужно отметить, что в довольно большой неправильных очертаний комнате имелись три двери — большая двустворчатая, что вела в сени, и две поменьше в разных концах, так что девушки и дворяне никак не могли знать, кто проник к государыне, если только это лицо воспользовалось другим ходом, вышло не там, где вошло и вошло не там, где сторожили девушки. Исчезновение пигалика поэтому никого не занимало, на то были понятные объяснения, а появление неведомой женщины могло удивить лишь постольку, поскольку это удивляло саму государыню.
— Взять под стражу? — нашелся наконец Ананья. — Прикажите взять под стражу? — переспросил он с некоторым воодушевлением, как бы решив для себя задачу.
— Зачем же? — пожала плечами Золотинка. (Она быстро овладела собой после чудовищных превратностей драки.) — Выпроводить на улицу и пусть ее… на все четыре стороны. Только смотрите впредь, кого пускаете во дворец. — Последний упрек был обращен к выступившему вперед латнику; обилие ярких лент и седина на висках наводили на мысль, что он не последний человек в карауле.
Зимка повиновалась, как невменяемая. Она не только не обмолвилась словом, но, кажется, не понимала, что с ней делают. Глядя невидящими глазами, прошла она через знакомые комнаты и только уже на крыльце, на ветреной сумрачной улице, когда захлопнулась за ней дверь и стража перегородила вход, вдруг с судорожным, сердечным испугом спохватилась, что нужно же было что-то сказать… что-то сделать… Она обернулась, неуверенно протягивая руки, словно это несделанное можно было еще схватить, удержать… Здоровенные жеребцы часовые ухмылялись, загадочно облизываясь, поправляя усы и неприлично почмокивая губами.
— Ты, милка, часа через два приходи, — сказал один из них, развязно подмигивая.
— А что? Почему через два? — с дикой, совсем несуразной надеждой встрепенулась Зимка.
— А то, что я с караула сойду, — откровенно прихохотнул стражник.
— Не пожалеешь, — сказал второй.
Все ж таки хватило у Зимки самолюбия понять, что стоять тут нечего, ничего не выстоишь, кроме издевок понемногу собиравшихся зевак. Под откровенный смех сытых, застоявшихся мужчин она спустилась со ступеней, но далеко не ушла — сил не хватало уйти. Постояв за углом, она возвратилась к крыльцу, где издалека уже ухмылялись ей стражники… Мимо прошла, не разбирая их смеха и шуток, прошла на площадь, из тени в солнце… и все равно остановилась перед дворцом. Растерзанная и побитая, она ходила кругами с отрешенным, полоумным видом деревенской дурочки.
А вечером сменившиеся несколько раз часовые видели ту же дурочку на мостовой подле дворца, она сидела, не имея сил ходить, и глядела в окна.
Внезапная сшибка, столкновение с Зимкой, повлекшее множество далеко идущих последствий, не оставили времени для сомнений. Теперь уж некуда было отступать. Дух борьбы овладел Золотинкой, и она знала по опыту, что есть единственный способ сладить с могучим духом — уступить ему целиком. Самообладание, задор, проницательность возвратились к Золотинке и вместе с никогда не изменявшим ей спокойным, негромким мужеством создали из неуверенного в себе, полного тревожных сомнений малыша горделивую девушку с белоснежными волосами.
— Кто начальник караула? — спросила Золотинка, после того как один из дворян увел Зимку, чтобы выставить ее вон.
— Я, государыня, — отозвался не без замешательства пожилой латник в разноцветных лентах.
— Владетель Дуль, — услужливо подсказал Ананья, доказывая, что прекрасно понимает, сколь пагубно сказывается иной раз на памяти великих государей простая перемена волос с золотых на белые. Впрочем, всегда готовый к превратностям судьбы, конюший держался безукоризненно, не давая повода упрекнуть себя в неуместном высокоумии.
— Останьтесь, Дуль, — велела Золотинка, отпуская тем самым остальных.
Множество мелких, досадных, а то и просто опасных недоразумений подстерегало Золотинку на первых шагах во дворце, и следовало хорошенько уяснить себе свое положение, чтобы не нагородить глупостей. Неладно было и то, что Золотинка терялась в догадках, пытаясь сообразить, что же на деле с нею произошло. Было ли это западение, кратковременный возврат к собственному облику, который она неизбежно утратит со всеми мыслимыми и немыслимыми последствиями такого оборота событий, или нужно подозревать нечто иное, более основательное и обнадеживающее? Подробности перемены указывали как будто, что западением много не объяснишь. И все настойчивее ворошился в памяти Сливень с этими его экивоками насчет загаданного будто бы Золотинкой желания, чего она долго не могла понять, припоминая задним числом поучительные словопрения со змеем. Тут следовало на спокойную голову разобраться, чтобы не попасть впросак.
Пока же хорошо было бы хотя бы расположение комнат уяснить, сообразить в какую сторону открываются двери. Скинувшись великой государыней Золотинкой, очутившись в средоточии неведомых событий и отношений, головокружительным прыжком через голову оказавшись нежданно-негаданно законной женой Юлия, о котором она безосновательно мечтала в обличье пигалика, Золотинка в ошеломлении и в толк не могла взять, с чего ей теперь начинать и как себя вести. Она ожидала встречи с не принадлежавшим ей, в сущности, чужим мужем. Что она испытывала — озноб, в лихорадке чувств этой была и доходящая до оторопи робость девственницы, и трепет любовницы, и нечистая совесть недавнего оборотня, торжество победы и страх грядущего испытания — все в жгучем, болезненном сочетании, все всмятку. Одно было ясно ей, как бы там ни было, что, если Юлий узнает… когда он узнает о подмене, то узнает от самой Золотинки, а не от услужливых доброхотов. До поры до времени приходилось таиться, и главное неудобство состояло в том, что Золотинка начинала на ощупь, не различая ни лиц, ни имен, — каждый шаг во дворце грозил ей разоблачением.