Любовь
Шрифт:
А милого оборотня с белыми, как снег, волосами и светлым взглядом пора было брать к пытке.
Некоторое утешение можно было находить в том, что многое вроде бы не сходилось. Не сходилась с кровью улыбка. И трудно было понять, что же действительней, в чем больше правды, — в несомненности задубелого, тухлого пятна или в ускользающей, такой ненадежной в судебном смысле улыбке.
Между прочим, не много объясняло и то вызывающее раздумья обстоятельство, что в день кровавого превращения в покоях государыни видели неведомо как проникшую туда молодую женщину — Седовласка велела выставить ее вон. Истерзанная, со следами побоев незнакомка эта, как уверяли очевидцы, имела замороченный вид и двигалась как бы не по свое воле, как ходячий труп с пустым взором. И в лице ни кровинки. На этом сходились решительно все свидетели.
Нужно же было что-то делать! Этого нельзя было спускать. Сердце Юлия сжимала тоска.
Внезапно озлившись на самого себя, он хлестнул коня, конь бросился узкой улочкой, вскинув сердито задом, и в тот же миг Юлий рванул поводья — да поздно! Не охнув, девушка, что заступила дорогу, грянулась наземь. С невнятным восклицанием на устах Юлий соскочил.
— Вы не расшиблись? Простите меня ради бога!
— Юлька! — сказала она, цепляясь, чтоб приподняться.
— Что с вами? — похолодел он в предчувствии новых открытий.
— Юлька! — сладостно тянула она, как чумная.
Похоже, девушка не особенно пострадала, упавши не столько от толчка даже, сколько от внезапности столкновения и от испуга. Она поднялась без особых затруднений, как только Юлий прихватил под руку, чтобы помочь.
Молодая женщина, что притязала на самое теплое и сокровенное знакомство с князем, отвела со лба роскошные, но несколько путанные, не мытые волосы и с расслабленной, развязной, быть может, улыбкой покачала головой, когда Юлий потянулся к кошельку. Лицо ее могло бы останавливать взор приятными правильными чертами, но сейчас обращало внимание недавно поджившими ссадинами и синяками.
— Что мне для вас сделать? — спросил Юлий, беспокойно озираясь, — вокруг собирались зеваки. — Могу я вам чем-нибудь помочь?
— Можешь! — жарко дохнула девушка. — Хочу, чтобы ты меня понял!
Он заподозрил, что опять дал маху, чего-то не так услышал и сказал и, может быть, опять погружается в тот заколдованный туман, где искажается до не узнавания смысл обычных звукосочетаний. Он испугался утратить то, что еще недавно казалось ему самоочевидным приобретением, и сразу же с новым и сильным чувством вспомнил седого оборотня, испытывая жгучую потребность коснуться ее руки и сжать в объятиях, чтобы защититься от безумия мира.
И тем сильнее была потребность отряхнуться от несчастного существа, которого он уже не мог по-настоящему жалеть, испугавшись за свой рассудок. В тесном соседстве с пострадавшей различался много чего объясняющий запах. Недельной давности синяки и ушибы заставляли несчастную принимать обезболивающее снадобье, которое продавали в лекарских лавках под непривычным для уха названием «водка». Говорили, что это паскудное мессалонское извращение. Лекарство это, между прочим, придавало движением особую выразительность, а чувствам размах.
— Правильно ли я понял, вы желаете, чтобы я понимал? — переспросил он, понизив голос, ибо опасался прохожих и зевак, любой из которых мог узнать его так же, как узнала несчастная женщина.
— Ну да… — протянула она, заражаясь сомнением. Расслабленность эту, впрочем, можно было отнести на счет особого действия мессалонского снадобья. — Ну да… как бы да… желаю. Чтоб понимал. — И прикрыла ладонью лекарственное дыхание.
— Спасибо, милая! — горячо отозвался Юлий. — Я уже понимаю. Об этом объявляли по площадям. Спасибо на добром слове!
Надеясь положить конец опасным на виду у толпы объяснениям, он поглубже натянул шляпу и взялся было за луку, чтобы вскочить в седло.
— Постой! — схватила она его тогда с внезапным остервенением, которого никак уж нельзя было не замечать, притворяясь, что ничего не происходит. — Постой! — лихорадочно повторяла она. — Подожди, сокол мой ясный, подожди! Дай-ка я тебе погадаю!
Несносная женщина цепко держала его за локоть. Исступленный голос ее, исполненный той пронзительной силы, какую приобретают вынесенные на улицу семейные страсти, остановил готовых уж было разойтись зевак, заставил встрепенуться всех кумушек на расстоянии окрика, в окнах явились головы, в лавках прекратилась торговля — все было готово к позорищу.
— О чем ты мне погадаешь? — досадливо возразил Юлий, не выпуская лошадь.
— Восемь дней назад, вспомни! Восемь дней! — молвила она жгучим шепотом, близко склонив пылающее лицо в спутанных волосах.
Юлий обомлел, словно лишенный воли.
— Седая пришла, седая!
— Ну, это не тайна… — пробормотал Юлий, теряясь в какой-то нравственной бестолочи.
— …Кого она подменила, кого?! — Молодая женщина сделала шаг, заставляя Юлия податься назад, он привалился к коню, который тоже не стоял на месте, беспокойно переступая.
Глаза ему все сказали. Сказали то… во что нельзя было верить.
— Пойдем! — обронил Юлий, чтобы увлечь ее от скалящих зубы рож.
Они пошли бок о бок, искоса, в какой-то болезненной оторопи поглядывая друг на друга, взволнованные до помрачения чувств.
— Кто ты? — неверным голосом произнес Юлий наконец в каком-то гнилом переулке, настолько мрачном и темном, что не было уж никаких сил сносить долее неизвестность.
— Юлька! Юлька! Прости меня! — сорвалась спутница и кинулась на грудь. В неловких полуобъятиях, не выпуская и повод лошади, Юлий придерживал девушку, не смея ни оттолкнуть, ни принять ее, не целовал и не отвергал поцелуев, задубел в тупом оцепенении, словно держал на весу хрупкий и не совсем сподручный в обращении сосуд. — Прости меня дуру! — рыдала она в голос. — Прости! Столько я глупостей натворила! Нет мне прощения никогда — я тебя потеряла!
Я тебя потеряла! простонала она, и было это так сродно тому, что ощущал с неизбывной болью Юлий, безжалостно так и точно обнажало гнетущие совесть думы, что Юлий охнул и прижал покалеченную чужим обличьем Золотинку со всей силой обнаженного чувства. Горько и страстно целовал он глаза, рот, синяки и ссадин. Целовал, будто на веки прощался.
— Нет мне прощения, — частила она свое, — прости! Если б ты знал, что я тебе сделала! Что я тебе сделала! — Слезы катились по исцарапанному лицу, она раскачивалась, шмыгала носом и припадала к мужу. — Нельзя меня жалеть, не жалей! — говорила она в бреду, и каждое слово это обжигало Юлия. — Прибей меня, прибей! — стонала она под одобрительные возгласы мальчишек. — Прибей меня, я не хочу жить! Прибей, и пусть ни капли жалости не прольется на твое великодушное сердце! Оставь милосердие, жалость, все оставь! О, Юлий! Юлий! Растопчи меня! Забудь меня, как дурной сон! Забудь, растопчи, разбей!