Любовь
Шрифт:
Нужно было разговаривать с людьми, чтобы освоиться, внимательно слушать и приглядываться. Начальник караула владетель Дуль при всей своей сановитости и, прямо скажем, избыточном количестве лент подходил в этом смысле для небрежной, о том и о сем беседы не хуже, а, пожалуй, лучше многих других. Золотинка потому и остановилась на Дуле, что опасалась ласковых девчушек в сенях больше охраны, больше железных нагрудников, шишаков, больше длинных мечей и свирепых усов. Не трудно было предположить, что новый наряд государыни и полная перемена волос — обычные ухищрения красоты, которые с точки зрения мужчин подлежат одному лишь неукоснительному восхищению, станут немалым испытанием для мелочного женского ума. Потому-то Золотинка, приметив молчаливое недоумение девушек, то упорное, злостное недоумение, которое, если не пресечь его в корне, замучит бедняжек догадками, тогда же решила: всех сменить, отправить с благодарностью восвояси.
Золотинка отвела Дуля в дальний конец комнаты, подальше от кровавых пятен на ковре (не особенно, впрочем, приметных среди узоров), уселась перед столиком с притираниями и принялась без зазрения совести охорашиваться, чем существенно ослабила противника, поколебав его способности к связному, трезвому мышлению.
Однако Золотинка не долго пользовалась преимуществами хладнокровия перед смятенным разумом, очень скоро пришлось ей испытать на себе все невыгоды положения слабой, охваченной паникой стороны. Не успела она толком разговорить Дуля, когда без стука и предупреждения распахнулась дверь и стремительным своим обычаем вошел Юлий.
В невнятном побуждении Золотинка приподнялась на стуле и расслабленно опустилась, плохо соображая, что делает.
— Благодарю вас, Дуль, — пролепетала она через силу. — Идите… пожалуйста… всегда рада вас видеть.
Прикрытое только придворной выучкой изумление, которое выказал бывалый служака при необыкновенно лестном отличии, ничего не сказало Золотинке, едва ли она понимала, что раздает чрезмерно щедрые обещания, и не заметила, как Дуль, пятясь и кланяясь, покинул комнату.
Юлий, одетый все в тот же поношенный, дорожный наряд, какой Золотинка видела на нем во дворе, в высоких охотничьих сапогах, расхаживал взад-вперед, злобно поворачиваясь на каблуках за миг до столкновения со стеной или поставцом. Он был взлохмачен, кусал пальцы, остановившись, чтобы глянуть куда-то в сторону — в окно, и бросил в пустоту:
— Больше это продолжаться не может!
Золотинка же… так сильно стучало сердце, что шум в ушах мешал понимать Юлия. «Любимый, это я, я это, не сердись», — хотела она сказать, и во рту пересохло. Слабой рукой, испытывая потребность в опоре, она потянулась к столику, но нашла его или нет того уж не чуяла.
И поразительное противоречие: в смятении чувств, многое разбирая умом, Золотинка, однако, не могла отстраниться от нынешнего своего положения, вполне двусмысленного. Она помнила и напоминала себе, что ожесточение Юлия, в сущности, никак ее не касается, но страдала. Страдала так, как если бы приняла на свои плечи весь груз того, из-за чего нетерпеливо покусывал ногти и глядел мимо жены Юлий. Простенькая мысль, что чем больше он мучается, тем лучше, потому что тем хуже, значит, дела у Зимки, эта мысль не спасала ее от сердечной муки. Чувством Золотинка понимала и больше, и лучше, и благороднее того, что подсказывала ей ревнивая, суетная мысль. Чувством Золотинка уже постигала то, перед чем отступал разум: она начинала понимать, что наследство предшественницы придется принимать целиком.
— Я пришел объясниться, — бросил Юлий. И опять она закричала в немой муке: «Но это я, я — Золотинка!». Он не слышал. В широко раскрытых глазах ее было страдание: погляди! Он не видел. Она немела в удушье — он продолжал свое: — Объясниться. Не потому, что чувствую себя виноватым, не потому что считаю тебя виноватой — все чепуха, кто там виноват. Дело гораздо хуже. Хуже. Плохо мы с тобой живем — вот что. Жалко тебя, себя жалко. А более всего — страшно. Страшно оттого, что былое чувство обращается в нечто обтерханное, поношенное… нечто такое, чему и названия нет. Это приближает нас к смерти.
Тут, бросивши таким словом, не худо было бы и на жену поглядеть — она едва держалась за столик. Но Юлий поглядел в окно.
— Да. Уходит любовь, и, значит, мы уступили смерти. Все, что мы уступаем, что сдаем… от чего отказались за ленью и усталостью, — все подбирает смерть. Не нужно ей отдавать. Ничего. А любовь, любовь отдать — о! это много. Когда-то казалось немыслимым, что придет время и самое дорогое отдашь — за бесценок, просто так… за здорово живешь. Ускользнет между рук и все… Дико. И вот… что же случилось? Любовь кончилась. Не удержали. Не спасли.
Теперь только, после последнего, завершающего удара, решился он повернуться к жене. Обморочно неподвижная, она не шевельнулась в продолжении всей этой горячечной речи.
А Юлий ожидал возражений. Он как будто предполагал, что сраженные насмерть способны возражать.
Жена молчала. Тогда он заметил:
— Слушай, у тебя волосы белые. С чего это? Ты что сделала? Красилась?
Но и на это Золотинка не возразила.
— Мне больше нравились золотые, — примирительно сказал он — мягко и с сожалением. С жалостью. И поправился: — Но так, наверное, лучше.
Золотинка не откликалась.
— Ты считаешь, что лучше? — переспросил он с простодушным бесчувствием человека, который перестал различать любимую.
— Лучше… — прошептала Золотинка по-тарабарски и поспешно опустила голову, скрывая глаза.
— Ты словно бы поседела, — заметил он, не понимая того, что услышал. Не понимая то есть, что слышит тарабарскую речь. Он по-прежнему говорил по-словански — для жены. В одну сторону говорил — от себя к жене. — Вообще да, впечатляет. Даже здорово…
Потом он сделал два-три шага и тронул ее за плечо.
— Девочка моя… — Он вздохнул. — Нам нужно расстаться.
Вздрогнула она или нет, но сильный толчок сердца он уловил и понял, что можно не повторяться — Золотинка услышала. Теперь он снова заходил по комнате, раздражая себя, в предвидении женских слез, которым не хотел верить.
— Но, разумеется, ты остаешься, уеду я. Я оставляю тебе всё. Если хочешь, отрекусь от престола. Пожалуй, это необходимо. Пойми, я все равно калека — что толку от государя, который не понимает подданных и способен только вещать в пространство?! Положение мое унизительно. Ты должна понимать: унизительно. Раскрашенная кукла на престоле — вот что такое. Что может быть унизительней для мужчины? Что может быть постыдней, чем цепляться за власть, не имея на то никаких оснований, кроме привычки к известному положению? Я много об этом думал. Ты должна понять: если что меня здесь и держало — это ты. Теперь ты крепко стоишь на ногах и… и все отлично. Я думал: ты, может быть, не лучший правитель для Словании, но если будешь опираться на достойных и трезвых людей, все может устроиться к общему благу. Ты искренний, сильный человек, Золотинка. Это немало… Золотинка, — он остановился поглядеть на седое темя и продолжал затем после промежутка, — Золотинка, я уеду далеко. Так далеко, что не смогу надоедать тебе никакими разговорами и объяснениями… Пойми, мне трудно решиться. Не останавливай меня, не надо меня мучить. Как только я понял, что уеду, все возмутилось, нахлынуло вновь — как вчера. Мне больно… мне больно от драгоценных воспоминаний, так больно, что стесняется грудь… Но что же дальше? Жить прошлым не будешь. А настоящее… стыдно. Я уезжаю. Тебе будет легче знать, что я умер. Считай, что я умер. Ты остаешься и живешь. Наверное, тебе трудно будет удержаться от соблазнов, тебя будут склонять к замужеству. Что ж… будь осторожна с теми, кто очень умело себя навязывает. Это все, что я могу тебе посоветовать. Советы мои не многого теперь стоят.