Любовь
Шрифт:
Так проходило время, Юлия без устали трудился, пытаясь разобраться в запущенных делах управления, Золотинка смиренно опускала глаза всякий раз, когда ловила на себе его испытывающий, и требовательный и враждебный как будто взгляд. Нравственное целомудрие мешало ей заглядывать в друга внутренним оком, чтобы разобраться, что это значит, мешало ей прибегать ко всякому мелкому, плутовскому волшебству. Уважая достоинство Юлия, она не хотела и не могла иметь никаких односторонних преимуществ.
Во внутреннем оке, по правде говоря, и не было необходимости. Ошеломительная радость, что обратила освобожденного от тарабарского одиночества Юлия в счастливого на один день человека, эта щедрая радость заражала без всяких объяснений. А остальное, что пришло (или возвратилось?) на следующее уже утро, тоже не представляло тайны, Золотинка мучалась этим каждый день…
Своим чередом произошло чудо, равно неожиданное и для волшебницы, и для самого Юлия, хотя, осмысливая происшествие, следовало признать, что прорыв был уже неизбежен после того, как Золотинка разомкнула круг тарабарского проклятия.
Это случилось на заседании государевой думы через три или четыре дня после превращения Золотинки. Бояре с повышенной живостью обменивались мнениями по поводу новых волнений законников в Колобжеге и других крупных городах — и вдруг Юлий понял без перевода! Сначала он начал понимать брань — ввиду особой, пробойной силы выражений, наверное, — а потом, с подозрением оглянувшись на Золотинку, ухватил слованскую речь. Очнулся!
Он встал, заставив всех замолчать необыкновенным выражением лица, и сел, как потерянный. Никто не решался продолжать перепалку, догадавшись, что произошло нечто нешуточное.
Если это и было чудо, то закономерное. Золотинка установила к тому времени, что причиной увечья стало все ж таки старое заклятие Милицы. Излеченное в Каменецком замке, казалось бы, целиком, оно оставило, однако, дремлющие в душе корни и семена, и в тяжелую для Юлия пору семена заразы снова пустили всходы. И вот старое заклятие пало, рассыпавшись в прах, как проржавевшие насквозь цепи, распалась протянутая из могилы рука — Юлий освободился, и окончательно. Три года назад в Каменце Золотинка прорвала колдовскую паутину необыкновенным напряжением сил, теперь все было иначе. Заклятие не имело уж прежней власти, да и Золотинка иначе ощущала себя и Юлия. Теперь она встала в заклятый круг рядом с жертвой, и вдвоем они разорвали паутину изнутри, как смахнули.
С досадливой обидой замечала она только, что подобный чуду прорыв не произвел на Юлия того счастливого воздействия, которое оказал на него поначалу тарабарский язык жены. Юлий как будто бы не спешил радоваться — не видел надобности. Расправил плечи… и тут же нахохлился, притворившись, что ничего особенного это не значит. Конечно же, он не мог не чувствовать величайшего освобождения — словно из-под горы вывернулся… И воспользовался свободой, чтобы отдалиться от Золотинки.
Тут нельзя было ошибиться. На глазах ее часто стояли слезы.
Время шло между тем, все понемногу становилось на свои места, взбудоражившие было придворные круги слухи и подозрения стихали под ясным взором седой красавицы, а значит… значит все меньше становилось надежды выбраться из того невразумительного положения, в которое Золотинка сама себя поставила, без чрезвычайных усилий. Она осваивалась во дворце, постигая людей и нравы, но успехи эти вели в тупик, потому что закрепляли тот неудовлетворительный порядок вещей, который чем дальше, тем больше угнетал Золотинку.
Надо сказать, она ничего не делала, чтобы подтолкнуть Юлия к открытию, хотя, разумеется, не стала бы препятствовать ему в розысках, буде он такие затеял. И, конечно же, не уклонилась бы от двух-трех давно назревших вопросов, когда бы Юлий на них подвигся. Единственное, в чем проявилась тут Золотинкина воля — она отправила в отставку Ананью, освободила его от многотрудных и обременительных обязанностей, чему Ананья безропотно покорился и в тот же день отбыл в свое загородное поместье. Обе должности — конюшенного боярина и судьи Казенной палаты остались на время без замещения. Но отставка Ананьи, единственного человека, который знал подноготную седой государыни, не имела на самом деле связи с зашедшими в тупик взаимоотношениями Юлия и Золотинки. Княгиня руководствовалась тут иными соображениями, и, надо сказать, уговаривать Юлия ей не пришлось. Не столько он возражал, сколько удивился, услышав разумное предложение. Вообще, надо признать, Юлий усвоил малоприятную и довольно невежливую привычку удивляться всякий раз, когда встречал в жене обостренное чувство справедливости, ясный ум, доброжелательность, когда подмечал смешливую улыбку… и когда несомненно, въяве видел краску застенчивости на щеках — удивлялся еще больше.
Удивление, увы, не мешало Юлию откровенно сторониться Золотинки. Освободившись от тарабарского проклятия, избавившись от Ананьи, которому, как видно, не доверял, он приметно отдалился от жены.
Золотинка же, надо сказать, хоть и держалась изо всех сил, стараясь не выдавать себя даже взглядом, с трудом переносила разлуку. Потеряв Юлия на полчаса, она начинала уже томиться в потребности выяснить, куда он делся и к месту ли будет потревожить его сейчас каким благовидным делом, не выказывая лишней навязчивости. Увы, Золотинка в своем беспокойстве, должно быть, не понимала, что навязчивость она и есть навязчивость, как ты найдешь ей меру? Потому, надо думать, Юлий и бежал жены. Он учился обходиться без переводчицы и беззастенчиво пользовался новенькой, только что обретенной и такой желанной, юной еще свободой. Прошло не так уж много дней, всего ничего, в сущности, пять или шесть, когда Золотинка, разыскивая в дебрях дворца Юлия, узнала от шустрого дворянина, что великий государь изволил взять на конюшне лошадь и ускакал, отказавшись от спутников.
Золотинка и в мыслях не держала привязывать Юлия к юбке, менее всего на свете хотела бы она ограничивать его беспокойный дух… но не сказать ни слова? Не сказать ни слова жене?.. Сердце стеснилось болью, под учтивым взглядом придворного она растерянно улыбнулась: хорошо.
Это было совсем не хорошо. Юлий ехал шагом, понурив плечи. Мятая шляпа на глазах помогала ему скрываться от любопытных взглядов, но Юлий и сам не поднимал взора и мало что видел из-под обвислых полей. Первый раз с того рокового дня, когда в комнатах Золотинки завелся оборотень, Юлий вырвался, наконец, на волю… и остался там, откуда бежал.
Не было покоя и не могло быть, прочно поселившийся в душе оборотень иссушал мысли и чувства, истощал силы, он морочил и слух, и зрение, не давая ни сомкнуть глаза ночью, ни раскрыть их широко днем. Все было в полусне, в дремотной, морочной лихорадке. Вот распахнулся шумным мир разговоров — и опять, оглушил Юлия. Едва освоился он, кажется, среди сонма разноречивых, крикливых, убедительных и настойчивых, вкрадчивых голосов, как явились доброхоты, чтобы известить государя о кровавых пятнах, что проступили на ковре в тот самый роковой день, когда златовласая государыня скинулась седым двойником. Ближние люди, притязающие на близость к государю люди, в учтивых, весьма изысканных, отборных, можно сказать, выражениях беспокоились.
Но что тут скажешь, крути ни крути, Юлий и сам видел ковер. Ковер сунули ему под нос — какими учтивыми выражениями ни скрывай существо дела — Юлий щупал и нюхал задубевшие пятна.
Что мучило сейчас Юлия, отчего вздыхал он, морщился, как от зубной боли, и разве что не постанывал временами, пристукивая по колену кулаком, так это не пятна. Пятна сомнений не вызывали. Юлий сомневался в себе. Нужно было бы обладать, наверное, особого рода изворотливостью, чтобы подыскать оправдание тому бесспорному обстоятельству, что, выслушав сенных девушек, с благосклонным вниманием склонив ухо ко всякого рода шептунам и соглядатаям, Юлий так и не собрался с духом высказать свою государеву волю. Натужно пошучивая, он не усматривал как будто ничего примечательного в испоганенном кровью ковре.