Любовь
Шрифт:
Он много говорил и много говорил лишнего, с этим нельзя было ничего поделать, то была жадность, нездоровая жадность к слову долго молчавшего человека. Он походил на истомленного безводьем путника, что набрел на источник. Он говорил и находил себе оправдания.
Колдовское наваждение, блазнь, которую он испытывал на себе с тех самых пор, как жена сменила царственное золото волос на седину, было сильнее не умолкающего сознания опасности. Весь день до поздней ночи они не отходили друг от друга ни на шаг, не зная утомления друг от друга, а одну только жажду, жажду, которая становилась тем больше, чем больше они ее утоляли. Весь день они были рядом, так близко, что можно было коснуться друг друга рукой, и, однако, ни разу не коснулись, словно расстояние это — в руку — нужно было преодолеть тысячами верст разговоров, взглядов, тысячами верст молчания, не высказанной близости и все более смелеющей в душе радости.
О боже ж мой, боже! Господи, великий боже! В человеческих ли это силах справиться с наваждением?!
Очнулся Юлий, в полной мере осознал себя и свое положение только к ночи, когда, проплутавши неведомо где, в тумане, оказались они каким-то случаем у дверей спальни и Юлий со страхом все спустившего, презревшего все прежние свои намерения и зароки игрока остановился перед мыслью о постели. Мысль эта давно уж бродила в голове, отодвинутая куда-то в заповедную область, и сейчас возвратилась во всей силе неразрешимых в своей противоречивости ощущений. Было тут нечто от самообмана: а что такого, в сущности? Страсть была заигравшегося игрока отринуть все: и совесть, и благоразумие — все ради последней, самой сладостной, самой жуткой и притягательной ставки… Имелось тут вопреки всему ощущение невозможности, недостижимости того порочного испытания, к которому подбирался он в мыслях, — было это немыслимо, как кощунство. Опутанный колдовским наваждением, он глядел на девушку, как на ангела непорочности. Что было нисколько не забавно, а страшно, если вспомнить, кто был тот ангел… Но память… Нужно было все время напоминать себе о необходимости помнить.
Белая двустворчатая дверь, и они остановились перед ней, как по уговору. И хотя девушка — она безбожно путалась во дворце — не спрашивала, что за дверью, она поняла, что там, в нечисто дрогнувших глазах Юлия.
Обоюдное замешательство их сродни было только такому же общему, обоюдному согласию, которого достигли они неведомым колдовством за этот день.
— Ну что, — сказала девушка с неуловимой насмешкой, — до завтра. Завтра увидимся, до свидания.
Дружески тронула она Юлия за руку и пошла, отыскивая кого-нибудь из челяди, чтобы устроиться на ночь.
А Юлий, больной, разбитый, опустошенный, стоял в глубочайшем изнеможении чувств, ибо сознавал, что предал Золотинку в мыслях, и тем больше только ударился — лицом в преграду, которую поставила перед ним с улыбкой девушка-оборотень. И когда, больной, он переступил порог безлюдной пустой спальни… бросился, постояв, на пол.
Не было слез, только тихий тоскливый вой. Юлий знал, что отравлен. Отныне и навсегда. Без надежды. Он ударил кулаком по полу, зарычал, перекатываясь, и опять ударил… Можно было расшибить руку, искусать ее в кровь — что толку!
Куда там спать! Золотинка лежала на спине, скинув одеяло и разметав ноги, руки под голову, и глядела открытыми глазами в темноту. Временами она вздыхала, как бы переводя дух, облегчая себя протяжным выдохом, хотя не видно было, что за тяжкая работа и какая усталость сказывались на ней глубоко за полночь, когда летний рассвет уже залил окна бледностью. Она не спала, но не испытывала и потребности в сне, готовая хоть сейчас вскочить, если послышится голос Юлия. Голос мерещился ей въяве, повторялся обрывками замечаний, пространными рассуждениями, и Золотинка отгоняла от себя ощущение счастья, словно боялась его, все еще не решаясь поверить, что Юлий оказался таким… каким оказался.
Это не вмещалось в груди. И тогда она вздыхала, чтобы перевести дух, и закрывала глаза, словно прижмуриваясь от света… Но и во сне приглушенной толчеей продолжалась все та же ликующая лихорадка.
А проснулась она будто с похмелья, не узнавая стесненную, в тяжелых занавесях спальню, которую видела вчера при свечах. Смутной тяжестью напоминало о себе нечто важное и не совсем как будто приятное.
Это важное был обман. То есть скорее наоборот: необходимость объясниться на чистоту, которая пугала Золотинку так же, как отвращал обман.
«Не сегодня», — решила она и сразу почувствовала облегчение, оттого что сегодня, по крайней мере, можно было отстранить от себя самое тягостное и затруднительное. Слишком хорошо было то, что было, чтобы испытывать свое недолгое и не совсем законное счастье нелицеприятными, без возможности отступить объяснениями. Но надо признать, низко же она пала, если позволяла принимать себя за Зимку! Только сейчас, оказавшись в двусмысленном, каком-то подвешенном положении, Золотинка, наверное, и осознала по-настоящему, что должна была испытывать сама Зимка, сознавая, что Юлий любит ее как Золотинку. В глубине души Золотинка всегда презирала свою колобжегскую подругу как воровку и глядела на нее свысока. И вот сама опустилась до воровства. Во вчерашнем ее счастье было нечто краденное, и Золотинка чувствовала, что не в силах будет отдать ворованное, если потребуют.
«Но почему я?» — думала она, оправдываясь. Почему я должна тыкать Юлия в очевидное? Неужто ж он сам не в состоянии различить, где кончается одно и начинается другое? Вот это он должен сам. Сам должен воскликнуть, да кто же ты есть, наконец?! Иначе… иначе ничего хорошего не получится.
Решение, впрочем, уже созрело, созрело прежде, чем Золотинка подыскала все возможные доводы, чтобы утвердиться в мысли. Так, видно, тому и быть: не следует позволять Юлию ничего выходящего за рамки товарищеских отношений, пока он не догадается наконец о немаловажных переменах с супругой. Не так уж много она от него хочет. Можно ли требовать меньшего, не поступаясь чувством собственного достоинства? Можно ли принять от Юлия то, что он дал бы, не задумываясь, по ошибке и по неведению, а она бы получила обманом? В слепоте Юлия, вообще говоря, было нечто непостижимое и оскорбительное. Трудно было постигнуть, как умный, тонкий и чуткий человек — а Золотинка с ощущением счастья убеждалась, что таков Юлий и есть, — увлеченный возможностью говорить и слушать на родном тарабарском языке, ничего не видит при этом на расстоянии вытянутой руки. Можно думать, конечно, увидел бы, кое-что разглядел… или нащупал, когда бы стал еще ближе, совсем близко — когда бы стали они одно… Только это значило бы играть в поддавки, а Золотинка этого не хочет и ближе близкого Юлия не подпустит.
Отуманенная многоумными своими рассуждениями до потери действительности, Золотинка готовилась к отпору; сказывался тут, может статься, еще и страх девственницы, чего она и сама до конца не понимала. Она собиралась с духом, искала силы, чтобы не пустить Юлия дальше известной черты…
И как лбом ударилась о непостижимую перемену. Юлий встретил ее ледяным холодом. Потерявшись между надеждами и неуверенностью, затаив трепетные ожидания, Золотинка и сама, должно быть, заледенела, переступая порог комнаты, куда провел ее дворянин… и растерялась, не узнав Юлия.
Одного-двух взглядов, нескольких слов хватило им, чтобы удостовериться с горестным изумлением, что вчерашнее буйство чувств осталось сном. Сном это счастье и было — невысказанное, непризнанное и краденное.
Впрочем, они нуждались друг в друге. Юлий ожидал переводчицу, чтобы выслушать отчеты приказных судей, в первом приближении хотя бы ознакомиться с положением дел в стране. Золотинка держалась за Юлия, не зная людей и обычаев двора. Этим они и занимались, что знакомились, — целый день, как добросовестные сотрудники. А вечером, на ночь глядя, разошлись по разным комнатам, с видимым хладнокровием пожелав друг другу спокойной ночи. Искренне или нет желали они спокойствия, только заснули оба без проволочек и спали тяжелым, муторным сном опустошенных, измученных обидой людей.