Любовь
Шрифт:
Лихорадочно обдумывая положение, Юлий не смел оборачиваться, чтобы глянуть лишний раз на жену. Неосторожное движение, неверный шаг, преждевременно выказавшее себя подозрение и гибель Золотинки ничем уж нельзя будет отвратить. Если она вообще жива.
«Прежде всего полнейшая естественность, — сказал себе Юлий. — И самообладание».
К несчастью, он ощущал унизительную беспомощность перед страшным поворотом судьбы, потому что, отрезанный от людей проклятием тарабарщины, не имел возможности обсудить свои подозрения с кем-нибудь из знающих ученых или волшебников. Он должен был полагаться на самого себя и только на самого себя… До тех пор, по крайней мере, пока подозрение не обернется уверенностью.
И вот ведь еще какая штука — только теперь Юлий оценил дьявольский замысел черного колдовства во всей удивительной простоте его и удивительной изощренности! — вот ведь какая штука: оборотень, что неведомым путем изучил тарабарский язык, отныне и навсегда становился посредником между великим слованским государем и его подданными. Неужто кто-то имел это в виду, заранее имел это в виду, когда осудил Юлия на треклятую тарабарщину?!
Хорошо бы тут не сойти с ума.
С лицемерной улыбкой на устах он повернулся к женщине:
— Прости, милая. От радости я, кажется, так и не сказал спасибо. За тарабарский язык. Спасибо… — он запнулся, — родная.
Она кивнула, как бы принимая к сведению добрые чувства мужа, но, понятно же, не избавила его этим от неловкости.
— А все ж таки я тебя поцелую, — надумал наконец Юлий, переминаясь, как угловатый подросток рядом девушкой.
Она ответила:
— Поцелуй.
Обыденная супружеская нежность нелегко им далась. Скованно наклонившись, Юлий примерился обнять жену, но не сделал этого, приметив, как сжалась она, заслонилась рукой в непроизвольной попытке защититься, и после короткого, но много стоившего ему замешательства тронул губами холодный лоб оборотня.
В застенчивости ее было нечто неестественное, проще сказать, лживое и уж точно — незнакомое. Девица-оборотень как будто робела, и Юлий, не совсем пока понимая эту игру, слишком откровенную, очевидную, чувствовал, однако, нечто опасное. В сопротивлении оборотня была загадка неведомого, соблазн небрежно прикрытой и выставленной на обозрение западни. Девица-оборотень словно манила Юлия испытать ее притворство на прочность… И он озлился. Рывком обхватил девушку и поднял на ноги, чтобы сломать в объятиях. Она же только успела, что заслониться локтем, и обмерла, беспомощная до полуобморока. В насильственных его объятиях жарко и больно билось пойманное сердечко.
Но это было уж слишком. Слишком это походило на правду, на нечто подлинное, так что кружилась голова, и Юлий, остатком здравого смысла сознавая, что происходит, терялся, как на краю пропасти, спутавши небеса и бездну, — кто же кого поймал? В смятении он выпустил девушку, чувствуя, что попался. Чудом только и уцелел, отыскавши силы, чтобы вырваться из готовой захлопнуться западни. В крайнем замешательства они отпрянули друг от друга, разбежались глазами, и если Юлий имел достаточно хладнокровия, чтобы прикрыться нарочитым спокойствием, то чувства девушки казались чрезмерны: она пылала жарким румянцем и совершенно потерялась, мгновение-другое не понимая, где очутилась и куда ступить.
Угадывая уловки девицы, Юлий ощущал, однако, с щемящим, близким к помешательству беспокойством, что разум не спасает его от слабости. Он узнавал эту слабость, он помнил ее — по жуткому опыту с лисицей-оборотнем в Блудливой башне. Все было тогда иначе — грубо, беззастенчиво, нагло, и только вот этого нельзя было подменить, это повторилось и через годы — все та же беспомощность перед соблазном. Тот прежний, грубый соблазн легко было разоблачить, он не скрывал себя, он выглядел как насилие. Но это… эти слезы и эта улыбка, эта непринужденность искренности, которая не уступала самой правде, легко выдерживала сравнение с любой правдой — это застигло Юлия врасплох. Он чувствовал, что очарован, очарован взглядом, улыбкой, испуганным стуком сердца, всем милым, нежным и добрым, что поспешил он увидеть в этом взгляде и в этой улыбке, несмотря на тревожное, как удары колокола, сознание опасности и, хуже того, предательства. Слабость эта была предательством, не имеющим извинения предательством Золотинки.
Были это несомненные блазнь и очарование.
Гордость и честь, благородство — все в Юлии возмутилось, нужно было сдерживаться, чтобы неосторожным, порывистым движением не разорвать путы сейчас же, чтобы не сорваться на крик, не схватить оборотня за руку, не швырнуть ее на пол.
Все указывало на то, что девица-оборотень, которая сумела одержать победу над Золотинкой, была не слабой волшебницей и, очевидно, предусмотрительной.
Он имел перед ней лишь то преимущество, что сознавал опасность и понимал игру, тогда как девица-оборотень, должно быть, все еще обольщалась, что жертва блуждает в тумане.
Нужно было владеть собой и гибнуть, чтобы спасти Золотинку.
И Золотинке тоже нужно было владеть собой. Потому так долго, неестественно долго, стояла в комнате тишина.
— С чего начнем? — хрипло спросил Юлий, не замечая, как странно двусмысленно звучит этот простой вопрос.
Золотинка не замечала двусмысленности.
— Расскажи мне… расскажи мне все, о чем ты молчал. Так долго, — молвила она, с некоторым затруднением.
— Всего не перескажешь, — пожал плечами Юлий.
Девица-оборотень говорила именно так и именно то, что следовало ожидать от оборотня, и Юлий почувствовал удовлетворение оттого, что легко отслеживал игру противника. Вполне невинную с виду игру, если только ты не ждешь подвоха и заранее не готов к худшему. Что ж… чем больше промахов совершала девица, тем тщательнее нужно было скрываться, выжидая время для единственного и верного удара. Все было теперь делом времени.
— Тогда, — сказала покладистая девица-оборотень, — давай тогда погуляем. Вдвоем. Не нужно только толпы. Если ты не против, конечно.
По стечению обстоятельств тот самый Юлий, что полчаса назад пришел к жене с вечной разлукой, был не против. Но что уж нельзя было объяснить никакими обстоятельствами, он испытывал извращенное, стыдное, как порок, и, как порок, запрятанное, прикрытое самообманом удовольствие от мысли, что долг и осторожность понуждают его выказывать расположение этой скромнице с внимательными глазами. И верно, нельзя было объяснить ничем, кроме колдовства, — ни объяснить нельзя, ни оправдать! — что застенчивый взгляд карих глаз, беглая улыбка оборотня возбуждали в Юлии разговорчивость, потребность игры на краю пропасти, где путались небеса и бездна. Он играл чистосердечием, играл простодушием и не заметил как заигрался. Меткое, к месту замечание, непритязательная, мимоходом шутка, которую Юлий не всегда сразу и понимал, не ожидая поначалу от похожей на жену девицы ни тонкости суждений, ни этого милого остроумия, требовали от него непривычной бдительности, готовности к легкому, но никогда не исчерпанному, не законченному состязанию, и он испытывал давно уж забытый, но сладостный, как порок, подъем. Слово давало радость. Такое истовое, самозабвенное внимание видел Юлий в карих больших глазах, которые увлажнялись сочувствием и прояснялись, как летний день, так живо откликались подвижные яркие губы, когда казалось, что девушка, захваченная рассказом, невольно повторяет себе твое слово, столь много страстной жизни было в знакомом до самообмана лице, столь многое открывалось порывистым поворотом головы и быстрым взглядом, что Юлий с усилием понуждал себя останавливаться, чтобы вспомнить об оборотной стороне дела.