Любовь?
Шрифт:
Паломита дрожала, ее влажное тело трепетало в моих руках.
— Ты меня слышала? Ты сделаешь это?
Ее «да» казалось вынужденным.
Но я не придал этому значения. Около двенадцати часов я поспешил на Шлоссенштрассе. Я взглянул вверх — ее окна были освещены. Я перелез через решетку, перепрыгнул через палисадник. Из окна ее спальни свешивался ключ. Я рванул шнурок вниз, открыл дверь дома, поспешно поднялся на второй этаж. Дверь ее комнаты была не заперта, она сидела полуодетая на кровати.
Ее взгляд был странен: испуган и недоверчив сразу. Казалось, она видит грезы с открытыми глазами.
И словно для того, чтобы удержать сновидение, она закрыла глаза. Я быстро приблизился к ней, одно слово, одно дуновение уст: она спала.
Я же держал ее в моих руках, держал всю эту незабываемую ночь.
И следующую ночь, и ночь, следующую за следующей — тоже. И так одиннадцать баснословных, сказочных ночей...
Десятого августа она должна была уехать. Она должна была в Баден-Бадене встретить своих дядю и тетку, а затем вернуться вместе с ними. Оттуда — Геную, а из Генуи — на родину на «Альстере». Она не хотела, чтобы я проводил ее до Баден-Бадена, где она должна была провести еще два дня. Поэтому просил, умолял ее вернуться оттуда еще на один день, хотя бы на пару часов. Наконец, я внушил ей это во время гипноза. Она обещала мне.
О, как я боялся перед ее отъездом! Затем я остался один, один на один с самим собой, с моими ужасными мыслями!
Почти до семи утра я был у них. Затем я поспешил домой, принял ванну и переоделся. Она поехала около девяти часов, я провожал ее на вокзале с цветами.
— До скорого свидания завтра вечером! — кричала она.
Вот она уехала. Я попрощался с окружным судьей, его женой, слонялся по улицам.
И только тут началось это. Оно стесняло мне грудную клетку, сжимало мне горло. Обжигающими пальцами оно проникало мне в мозг, так что глаза мои пылали в глазницах. Оно пытало и мучило меня несказанно.
— Мой Бог! Мой Бог!
Я пытался успокоиться. Ну подумай только: ты — совесть!
Но ничего не получалось.
Мне необходимо было найти кого-нибудь, кто смог бы защитить меня от самого себя. Я вскочил на первые попавшиеся дрожки и поехал к Чарльзу.
Приятель был дома, слава Богу! — он еще лежал постели, я сел на ее край.
— Эх, милый, — окликнул он меня, — да ты выглядишь чертовски жалко! Что случилось?
— Я расскажу тебе все, мой друг, расскажу все! Ты ведь знаешь, что я люблю ее?
— Кого именно?
— Дурачина! — Паломиту!
— Хм... да, похоже на то!
— И ты ведь знаешь, что она меня любит?
— Хм... да, вполне возможно!
И тогда я рассказал ему все, все, безо всякой утайки. Рассказал, как я гипнотизировал ее, как я соблазнил ее во сне, как проводил с ней ночь за ночью.
Закончив, я уставился на него. Я словно ожидал, что он вынесет мне какой-то окончательный приговор.
Он прокашлялся. Затем — медленно:
— За это полагается — тюрьма!
— Тьфу, тюрьма — да мне плевать на это! Да ты забыл, милый, что все это сделал я, и что я — люблю ее! И потому за это мне полагается — безумие!
А затем я помчался из его комнаты домой! И пережил там пару часов, дорогая Лили, таких страшных, таких невыносимо страшных... — знаешь, Лили, я понял тогда, как себя чувствует убийца, когда до него доходит, что он совершил!
Около двух часов пришел Чарльз. Я заметил его только тогда, когда он положил мне на плечи руки.
— Пойдем со мной, — сказал он, — надо развеяться.
Он форменным образом выволок меня из дому. После полудня он взял меня с собой за город, а вечер мы провели в кабаре и в пивной.
Об «этом» он не сказал ни слова.
Он привел меня к себе домой и не отходил от меня до тех пор, пока я не лег в постель. Тогда он дал мне сильное снотворное. Он вышел только тогда, когда я заснул.
Когда я проснулся, он сидел на моей постели.
— Наконец-то! — сказал он. — Я жду уже битый час, когда ты изволишь проснуться! Слушай, — продолжал он, — я обдумал всю эту историю. У тебя есть только один выход! Сегодня вечером она возвращается сюда, не так ли? Ступай к ней и расскажи все!
Сначала я содрогнулся от этой мысли. Но потом почувствовал, что он прав.
— Ты это сделаешь? — спросил он.
Я обещал ему.
Около шести часов я был уже на Шлоссенштрассе; она уже вернулась и встретила меня горячими, пламенными поцелуями. Я с трудом вырвался из ее объятий.
— Паломита, оставь меня, мне надо кое-что сказать тебе!
— Так говори!
Но я не мог. Я, как сумасшедший, бегал по комнате и ничего не мог сказать, ни единого слова. Мои руки дрожали, я рылся в карманах. На письменном столе лежало письмо, я взял его, разорвал на клочки и засунул в карман. Я хватал карандаши, ручки и ломал на мелкие кусочки.
Паломита подошла ко мне:
— Мой юный друг!
Слезы брызнули из моих глаз, она собирала их поцелуями с моих щек, слезу за слезой. Но когда она попыталась поцеловать меня в губы, я оттолкнул ее.
— Оставь меня, ты не знаешь, кого ты целуешь! оставь меня — я хочу сказать тебе об этом... сказать все!
И, с закушенными губами, глядя в пол, я рассказал ей, что я сделал.
Я закончил, но не смел поднять на нее глаз.
Наконец, я осмелился взглянуть на нее...
И тут я увидел на ее губах улыбку, такую странную, такую удивительную... о, улыбку коварную, улыбку кокотки...
Я не задержался в комнате ни одной секунды.
Она кричала мне во след:
— Ганс! Любимый! Ганс!
Я едва слышал ее.
Дома меня ожидал Чарльз.
— Ну, как? — спросил он.
— Я сделал все, чего ты хотел, сказал ей все, все! Когда я закончил... она улыбалась!
— И ты?..
— Она улыбалась, говорю я тебе! И этой улыбкой онa сказала мне, что все знала, что обманула меня, так подло обманула и оболгала, как никогда ни одна женщина не обманывала мужчину!
Я сжал кулаки в карманах... И только теперь вытащил из них обрывки письма. Это был ее почерк. Я сел за стол и стал тщательно складывать конверт и вложенный в него лист бумаги.