Любовник из Северного Китая
Шрифт:
Тело девочки пронзает боль. Острая. Жгучая. Потом какая-то странная. Ни на что не похожая. Только что она была просто невыносимой и вдруг перестала причинять страдания. Она изменилась, в ней появилось даже что-то приятное, отчего хочется застонать, закричать. Теперь она, эта боль, подчинила себе все тело и голову, и даже мысли.
Но худенькое тело девочки уже не страдает. Оно распахнуто настежь. Его пронзили. Оно кровоточит, но ему не больно. Нет, нет, это уже не боль, возможно, это смерть.
Ее тело ни снаружи, ни изнутри больше не страдает, голова тоже, страдание ушло незаметно, оно превратилось в незнакомое доселе счастье неведомой любви.
Она хорошо помнит все, что было. Кому еще и помнить, как не ей? Шум моря в комнате. Она помнит, что уже писала об этом, как и о шуме китайского города, вторгшегося к ним. Она точно помнит, как написала в другой книге: море, казалось, присутствовало в тот день в комнате любовников. Море, написала она, и потом еще два слова: просто и чудесно!
Постель любовников.
Возможно, они спят. Этого мы не знаем.
Вновь городской шум. Одним, непрерывным потоком. Нескончаемым потоком.
Солнце, проникающее сквозь жалюзи, узором покрывает постель.
На теле и руках любовников пятна крови.
Девочка просыпается. Смотрит на него. Он спит в свежем потоке воздуха от вентилятора.
В первой книге она написала, что шум города казался совсем близким, он прорывался в комнату через жалюзи и отдавался в ней людскими шагами. Город словно вторгся к ним, и они попали прямо в поток его будничных шумов. Этот момент настолько важен для нее, что она сказала бы об этом и в фильме, непременно сказала, и в любой другой книге тоже, и здесь, конечно, она не может об этом не сказать.
Да, их комната оказалась «проницаема» для внешних звуков, они проникают сюда через ставни, стены, жалюзи. Людские шаги и голоса. Смех. Беготня и детские крики. Призывы уличных торговцев мороженым, арбузами, чаем. Внезапно до них доносятся и звуки музыки — американского блюза — вместе с пронзительными гудками поездов и, наконец, знакомая мелодия «Вальса-Отчаяние», полная грустной, потерянной нежности и безумного плотского счастья.
До сих пор она помнит его лицо. Помнит имена многих людей, названия поселков, модные в то время мелодии.
Но его имя она не помнит, ведь она называла его просто «ты».
Ей не раз называли его имя. И всякий раз она его забывала. А потом решила не упоминать его имени в книге, навсегда оставив его в забвении.
Она отчетливо помнит его чуть ли ни нищенскую квартиру, точно после пожара или кораблекрушения, засохшие цветы, побеленные известью стены.
Полотняные занавески. Кровь на простынях. И невидимый город за окном.
Он просыпается, но лежит неподвижно. Еще полусонный. Сейчас он выглядит, как подросток. Закуривает сигарету.
Молчание.
Он пододвигается к ней, но ничего не говорит. Она показывает ему засохшиие цветы, говорит тихо, совсем тихо, улыбается, он отвечает что она не должна о них думать, что они засохли очень давно. Он просто забывал их поливать. И теперь забудет о них навсегда. Он говорит тихо, словно не хочет, чтобы на улице их кто-то услышал:
— У тебя грустный вид…
Она улыбается и едва заметно пожимает плечами:
— Возможно.
— Это потому, что мы любили друг друга днем. Ночью все будет иначе.
Он смотрит на нее. Она это замечает. Опускает глаза.
Она тоже смотрит на него. Разглядывает. Немного отодвигается. Смотрит на его худощавое, длинное тело, гибкое, прекрасное: оно так же красиво, как и его руки.
— Я никогда не думала, что мужчина может быть так красив.
Китаец смотрит на нее, будто и не слышал, что она сказала. Он смотрит на нее, он занят только этим, он смотрит на нее, пытаясь сохранить в памяти хоть что-то из того, что он видит перед собой, что-то от этой белой девочки.
— Наверно, ты всегда такая. Немного грустная… — говорит он.
Молчание. Она улыбается.
— Немного грустная… Да… возможно… не знаю…
— Из-за младшего брата…
— Не знаю…
— … тогда почему?
— Все это ерунда… Я такая, и все…
— Так говорит твоя мать?
— Да.
— Что именно она говорит?
— Она говорит: «Не надо ее трогать. Ее все равно не изменишь».
Он смеется. Они замолкают.
Он снова ласкает ее. Она опять засыпает. Он смотрит на нее. Смотрит на ту, что пришла к нему, словно присланная самим Богом — эта белая азиатская девочка. Его сестра по крови. Его девочка. Его любовь. В этом он уже не сомневается.
Он смотрит на ее тело, руки, лицо, касается их. Вдыхает аромат волос, рук, еще испачканных чернилами, совсем еще детских грудей.
Она спит.
Он закрывает глаза и с поразительной нежностью, на которую способен, возможно, только китаец, приникает своим телом к телу белой девочке и тихонько говорит ей, что полюбил ее.
Она не слышит.
Он гасит свет.
Комната освещена лишь светом уличных фонарей. [4]
Снова его квартира. Новая ночь, новый день.
Он сидит в кресле возле низкого столика. Одет в черный шелковый халат, как провинциальный герой из кинофильмов. Взгляд устремлен в одну точку.
Он смотрит на нее, на девочку.
Она спит. Отвернувшись к стене, спиной к нему, нагая, тоненькая, худенькая, прелестная, как ребенок.
Она просыпается.
4
В фильме возможно такое решение: В кадре комната, освещенная светом, проникающим с улицы.
Звук чуть приглушен, слышны уличные шумы, регтайм и «Вальс-Отчаяние». Перед нами уснувшие любовники.
Мы видим также тусклый, жалкий свет уличных фонарей.