Любовник
Шрифт:
— Тогда проводите в комнату, где накрыт завтрак. Лакей отступил в сторону, но лазурные глаза остались непроницаемыми.
— Слушаюсь, мэм. Извольте следовать за мной.
У подножия лестницы их поджидал дворецкий; он весь отливал серебром — серебро в седеющей голове, серебро в затянутой в перчатку руке.
— Мадемуазель Эймс!
У Энн похолодело в животе.
Дворецкий держал перед собой серебряный поднос для корреспонденции, а рыжекудрый лакей безмолвным свидетелем замер у витых металлических перил. Рауль точно так же протягивал почту Майклу, когда она
— Письмо доставил курьер. — Темные глаза дворецкого были вежливо-равнодушными. — Оно адресовано вам, мадемуазель.
У Энн вырвался вздох облегчения. Должно быть, мистер Литтл возвратился. Рауль с поклоном протянул серебряный поднос, и она схватила конверт и прочитала свое имя.
— Спасибо.
Почерк оказался не мистера Литтла. Более того, письмо было адресовано в ее городской дом. Энн нахмурилась. На конверте стоял не лондонский штамп, обратный адрес отсутствовал.
— Мэм!
Она подняла глаза на рыжеволосого лакея.
— Комната для завтрака вон там.
— Спасибо. — Ей не требовался провожатый: аромат ветчины и бекона красноречиво указывал путь. Солнечные зайчики сверкали на полированном дереве и столовом серебре. Эркер выходил в прямоугольный садик, где кусты роз окаймляли кирпичную стену.
Другой лакей — скорее брюнет, чем блондин, с янтарно-искристыми, а не голубыми глазами — усадил ее за круглый дубовый стол. На дубовом буфете стояли закрытые крышками, источающие горячий аромат блюда.
— Что предпочитаете, мадемуазель? — Лакей говорил с явным французским акцентом.
Щеки женщины зарделись. Неужели все французы настолько внимательны к дамам?
— Бекон с яйцами и тосты.
— Tres bien.
Будь то англичане или французы, слуги Майкла нисколько не отличались от ее собственных — такие же бесстрастные. Может быть, чуть симпатичнее. Но как смешно опасаться их неодобрения. Ведь приличную зарплату они ценят куда выше морали господ.
С языка готов был сорваться вопрос: сколько лет он провел в Англии — год, пять? Дворецкий тоже говорил с акцентом. Интересно, когда француз начинает изъясняться без акцента? Однако прежде чем Энн успела спросить, лакей повернулся и вышел. Она аккуратно открыла скрепленный печатью конверт.
«Дорогая мисс Эймс!
У меня не вызывает ни малейших сомнений, что вы меня не помните. Тем не менее я являлся близким другом ваших родителей. Они часто гостили у меня, пока нездоровье не приковало их в постели. Пожалуйста, примите мои соболезнования, какими бы они вам ни показались запоздалыми. Мое собственное здоровье слабеет и не позволяет выезжать из дома, иначе я бы засвидетельствовал вам сочувствие лично.
Я не решился бы даже на это письмо, однако суперинтендант полиции, который извещен о вашем пребывании в Лондоне, испрашивал у меня совета. И к тому же влекла меня дружба с вашими покойными родителями. С глубоким прискорбием сообщаю, что над могилой вашей матушки жестоко надругались. Не хочу расстраивать деталями, скажу одно — это дело недостойных людей. Ждем ваших распоряжений, после чего я готов предпринять все необходимые меры, чтобы ваша благословенная матушка вновь упокоилась с миром.
У. Стердж-Борн».
Энн вглядывалась в сделанную грубо отточенным пером подпись. Уильям Стердж-Борн был графом Грэнвиллом, Она ни разу его не видела, но родители отзывались о нем как о надежде и опоре обездоленных в этом мире. Когда сама Энн достигла достаточно зрелого возраста, мать была прикована к кровати, и их визиты к графу прекратились.
Энн оттолкнула тарелку, теперь запах бекона вызывал тошноту. Она содрогнулась при мысли, что могила матери осквернена.
Ее первой мыслью было связаться со своим адвокатом, но она и так знала, что он ей посоветует.
— Кофе или чай, мадемуазель?
Энн вскинула голову. Симпатичный лакей стоял рядом с ее стулом и терпеливо ждал. Энн почувствовала, что ее тошнит. Ей претила мысль, что она снова окажется в имении в Дувре, где все было пропитано горечью и смертью. Родители умерли десять месяцев назад. Когда же всему придет конец?
— Простите, вы что-то сказали? — Она едва шевелила пересохшими губами.
— Я спросил, мадемуазель, что вы желаете: чай или кофе? — Но его искристые глаза говорили совсем другое: долг или вожделение; телесные наслаждения или дочерние обязанности?
Однако выбора не было. Однажды она не сумела спасти мать. Этого больше не повторится.
— Пришлите ко мне Рауля.
Человек в ливрее поклонился:
— Как вам угодно, мадемуазель.
Как ей угодно!
За спиной звякнул металл. Солнечный луч согрел ей щеку. Энн перечитала письмо — архаичный стиль, чрезмерно прочувствованный. Написано пожилым человеком, который явно преувеличивал масштабы совершенного какими-нибудь подростками преступления. Ни к чему волноваться! Она приедет и обнаружит, что могила матери заляпана краской или захламлена.
Боль постепенно отпустила. Энн нашла в себе смелость предаться чувственным удовольствиям. Потом подвергнуться осмотру у гинеколога. Настало время вернуться домой и примириться с матерью. Договор с Майклом подписан. Нет нужды выбирать между тем или другим, хватит времени на все.
— Вы посылали за мной, мадемуазель? — Дворецкий стоял на пороге, заложив руки за спину.
Энн свернула письмо и решительно встала.
— Когда вернется месье д'Анж?
— Не могу сказать.
Зато Энн хорошо знала, сколько времени занимает дорога в экипаже в Дувр и обратно.
— Я хочу знать расписание поездов в Дувр.
— Tres bien. Я пошлю лакея на вокзал.
— Я никогда не ездила на поездах. — Энн нарушила этикет, который не позволял господам откровенничать со слугами. Но Энн и до этого нарушала приличия, которые гласили, что старым девам негоже связываться с мужчинами, чьей профессией стало ублажение дам. — Скажите, женщине безопасно ехать одной, без сопровождающего?
— Вполне, мадемуазель. Дувр всего в шестидесяти трех милях от Лондона — расстояние небольшое. Во многих вагонах есть женские купе. Я вас провожу, а в Дувре встретит возница или конюх.