Любовные чары
Шрифт:
– Куда ты идешь? Я тебя не знаю!
Марина вгляделась в блуждающие, выцветшие глаза. Вот странно! У женщины совершенно безумный вид, а вчера ночью голос ее звучал хоть и слабо, перепуганно, однако вполне трезво… Ах да, Марина и забыла: то было во сне! И здравомыслие Урсулы ей тоже привиделось? Появилось желание немедленно все уточнить, и Марина, близко склонясь к Урсуле, спросила:
– Что сделали с Гвендолин? Где она теперь?
Ничто не дрогнуло в глубине угасшего взора.
– Как нежный лютик, вся звеня, была любовью я согрета, – вяло молвила Урсула и вдруг заломила руки с криком: – Это вы, леди Элинор?
Марина едва не пустилась прочь, но старая дама вцепилась в нее, восклицая:
– Покажите ваши руки, леди Элинор! Высохла на них кровь? О, я знаю, вы никогда не простите! Проклятие Макколов вечно! – И вслед за тем Урсула разрыдалась, причитая: – Бедная леди Элинор! Вас убили, но так, чтобы смерть казалась естественной. Вас держали, а негодяй, подручный вашего мужа, вскрыл вам вены, и вы истекли кровью. Потом кровь вытерли, и никто ничего не заподозрил. Но утешьтесь: ваш убийца умер в жестоких мучениях. Его преследовал призрак женщины, одетой в белое, с ручейками крови на запястьях… Покажите ваши руки, леди Элинор!
– Я не леди Элинор! Оставьте меня в покое, сумасшедшая старуха! – крикнула Марина что было сил и стряхнула с себя тщедушное, но цепкое тельце.
Урсула недоумевающе воззрилась на нее:
– Не… не леди Элинор? А кто же?
И потащилась прочь, напевая свою песенку. Макбет поплелся следом. Один раз оглянулся, и Марине почудился укор в зеленых кошачьих глазах.
Она бессильно привалилась к стене, в тоске подумала: «О господи! Что я здесь делаю?!»
Фея лесного озера
Подходил к концу февраль, а признаков зимы Марине так и не довелось увидеть. Каждый день розовая заря приводила за собою прелестный день, потом золото солнца сменялось серебром луны. Переход зимы в весну был настолько плавным, что Марина удивлялась: зачем англичанам придумывать названия для времен года? Здесь стоит как бы одна пора, только иногда теплее, а иногда прохладнее. Вспомнилась загадка: «Зимой и летом одним цветом…» Это не елка, нет! Это Англия! То ли дело зима в России…
Марина, гулявшая возле замка, страстно сжала руки у груди: так вдруг захотелось домой! Там сейчас празднуется Масленая неделя…
Девушка тяжело вздохнула. Хорошо, что в замке огромная библиотека, – только книги помогали ей убивать время и гнали тяжелые мысли. Она старалась вообще не думать о происходящем в замке. Только окунись в события, прошлые или настоящие, – и они втянут тебя, как в омут, с головой! «Мне нет здесь дела ни до чего! – уговаривала Марина сама себя. – Ни до Гвендолин, которая то ли была, то ли нет. Ни до Джаспера с его опасными намеками и пристрастием к ядовитому зелью. Ни до двух бедных брошенных невест, помешавшихся от горя. Ни до…»
Она вздрогнула. Упомяни о черте, а он уж тут. Десмонд спускается с пологого бережка, похлопывая хлыстиком по высоким сапогам. Сейчас увидит ее – и повернет прочь, сделав вид, что шел вовсе не сюда… Марина глядела исподлобья, недоверчиво: Десмонд шел прямо к ней, и на лице его не было всегдашнего надменного, ненавистного ей «милордского» выражения – смотрел чуть ли не с улыбкой. Как говорят в России: не иначе, леший в лесу сдох.
– Добрый день, кузина Марион! – приветливо окликнул Десмонд.
– Добрый день, – чопорно отозвалась «кузина» и весьма кстати ввернула недавно затверженную непременную фразу: – Хорошая погода сегодня, не правда ли?
– Да, да! – закивал Десмонд. – А вы, смотрю, изрядно англизировались.
Марина прищурилась. Что его так разобрало? Смеется, глазами поигрывает… Не задумал ли чего? Она бросила взгляд вокруг: здесь никто не увидит, не услышит, если Десмонд начнет ссориться с ней… или любезничать. Любезничать? А почему бы нет? Марина ведь кое-чего добилась, науськав Сименса на воображаемую ведьму: тот если и не рассыпал по коридорам мак (наверное, не нашел его в таком огромном количестве), то сам по ним шастал еженощно, и сколько Марина ни стерегла, ни разу не видела Агнесс, идущую к Десмонду. Может быть, милорд, лишенный привычных утех, распалился и пожелал немедля получить их от кого угодно – скажем, от той, которая принадлежит ему по праву?
От такой мысли Марина почувствовала сердечное биение и жар. Вот как накинется на нее сейчас…
Десмонд глядел на нее, приподняв брови, с явным изумлением наблюдая за мгновенной сменой выражения ее лица. Наверное, увлекшись зрелищем, и не кидался на Марину, не валил ее наземь, не задирал юбку. И она перевела дух с чувством не то разочарования, не то облегчения.
– Вы, я вижу… как это сказать по-русски… при-горе-нилась? – спросил он.
– Если я сижу под горкой, сие еще не значит, что я пригоренилась, – усмехнулась Марина. – Пригорюнилась, хотите вы сказать?
Десмонд махнул рукой:
– Русский язык для меня слишком сложен. Не суть важно! Скажите: вам тяжело здесь? Вы тоскуете? Вы… проклинаете меня?
Марина вытаращила глаза. Никогда не знаешь, чего от него ждать! То приставит пистолет к виску, то в упор не видит, то глядит, будто… будто…
– Вам-то что? – спросила она грубо, растревоженная, испуганная новым Десмондом. – У вас, поди, и без меня хлопот довольно?
– Более чем, – согласился он уныло. – И знаете, Марион, со мною что-то произошло после возвращения из России, и это пугает меня. Впрочем, что вам до меня? Простите, если помешал вашему уединению.
Он собрался уйти, но Марина схватила его за плечо. Десмонд обернулся, и оба они воззрились на руку на тонком сукне сюртука: Марина – недоумевая, что ее рука проявила такое своеволие, Десмонд – удивленный и одновременно обрадованный этим своеволием.
– Я не хотела, – пробормотала Марина, отдергивая руку и не зная, что имеет в виду: свое движение или грубые слова. – Странно, что вы со мной заговорили…
– А ведь, кроме вас, мне и поговорить-то не с кем, – тихо улыбнулся Десмонд. – Вы одна знаете обо мне всю правду. И не только о… о наших истинных отношениях, но и о тех мыслях, которые тревожат меня ежеминутно.