Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1
Шрифт:
Все эти обвинения, хотя и совершенно безосновательные, послужили страшному трибуналу предлогом, дабы обойтись со мной как с врагом отечества и опасным заговорщиком. В продолжение нескольких недель некоторые особы, коим я мог бы вполне довериться, советовали мне уехать в чужие края, поскольку мною занимается трибунал. Одного такого сообщения было уже вполне достаточно, ибо в Венеции спокойно жить может лишь тот, чьё существование неизвестно трибуналу. Но я упорно не внимал их увещеваниям, ибо не хотел знать ни о каких неприятностях. Я говорил себе: у меня спокойная совесть, значит, я ни в чём не виновен и бояться мне нечего. Это было воистину глупо. Кроме того, думать о возможном несчастье мешали прежде всего те беды, которые угнетали меня с утра до вечера. Каждый день я проигрывался и был должен всем вокруг. Пришлось отдать в залог все свои драгоценности и украшения, даже табакерки с портретами. Впрочем, сии последние я имел осторожность снять и отдал на хранение синьоре Манцони вместе со всеми важными бумагами и любовными письмами. Я уже начал замечать, что меня избегают.
В июле 1755 года мессер-гранде получил повеление гнусного трибунала схватить меня живым или мёртвым. Сими устрашающими словами сопровождались все приказы об аресте этого грозного триумвирата. Да и другие, даже незначительные, повеления всегда грозят неповинующемуся смертию.
26 июля 1755 года, едва взошло солнце, ко мне в комнату явился страшный мессер-гранде. Я был тотчас же разбужен и спрошен, верно ли, что я и есть Джиакомо Казанова. После ответа моего: “Да, я Казанова” — мне велели встать, одеться, отдать все рукописи и следовать за ним.
— Чей это приказ?
— Это повеление трибунала.
Сколь велика власть некоторых слов над нашими душами, и кто сможет отыскать сему объяснение? Ещё вчера я кичился тем, что ни в чём не виновен и ничего не страшусь, а теперь одно упоминание о трибунале привело меня в оцепенение и лишило даже физических сил, исключая разве способности безвольно повиноваться.
Мой секретер был открыт, а все бумаги лежали на столе.
— Берите, — сказал я посланцу страшного судилища, указывая на них.
Он наполнил ими мешок и передал его приставу, после чего потребовал те переплетённые рукописи, которые должны были у меня быть. Я указал, где они лежали, и только тогда понял, в чём дело — подлый Мануцци, втёршийся ко мне якобы для покупки этих книг, донёс на меня. Это были: “Лопатка Соломона”, “Зекорбен”, “Пикатрикс”, обширный “Планетный часослов” и заклинания, потребные для разговоров с демонами всех степеней. Те, кто знал, что у меня есть сии книги, почитали меня великим магом, и я не старался разубедить их.
Мессер-гранде взял также и те книги, кои лежали на столе возле кровати: Петрарку, Ариосто, Горация, “Монастырского привратника” и Аретино, о коем Мануцци тоже донёс, ибо мессер-гранде особо спрашивал про него.
Пока они собирали мои рукописи, книги и письма, я почти бессознательно занимался своим туалетом: побрился, причесался, надел кружевную рубашку и праздничный костюм. Мессер-гранде, который ни на минуту не спускал с меня глаз, отнюдь не посчитал неуместным, что я одеваюсь, как на свадьбу.
Когда я выходил, меня поразило, что в прихожей набилось человек сорок стражников. Мне сделали честь, сочтя их необходимыми для ареста моей персоны, хотя согласно известной аксиоме “ne Hercules quidem contra duos” [5] вполне хватило бы и двоих. Примечательно, что в Лондоне, где каждый — храбрец, для ареста используют лишь одного агента, а в моём дорогом отечестве среди отъявленных трусов для сего надобно тридцать. Впрочем, от страха и слабодушный подчас делается храбрецом. В Венеции нередко один человек защищается противу двух десятков сыщиков, и ему удаётся скрыться от них. Как-то в Париже я сам помог одному из моих друзей вырваться от сорока стражников, коих мы обратили в бегство.
5
Никто не Геркулес против двоих (лат).
Мессер-гранде посадил меня в гондолу и сам поместился рядом с охраной из четырёх человек. По прибытии к нему он предложил мне кофе, от которого я отказался, после чего был заперт в какой-то комнате. Там я провёл четыре часа и всё это время спал, просыпаясь, правда, каждые пятнадцать минут, чтобы помочиться, чего со мной прежде никогда не бывало. К тому же стояла чрезмерная жара и накануне я не ужинал. Ранее я имел случай убедиться, что внезапные неприятности вызывают у меня отупение, а на сей раз они подействовали и как сильное мочегонное. Оставляю сие открытие физикам. Может быть, кто-нибудь из них сумеет извлечь из него пользу для вспомоществования человечеству.
Около трёх часов явился начальник стражи и объявил, что ему приказано доставить меня под Свинцовую Крышу. Не ответив ни слова, я пошёл за ним. Мы сели в гондолу и после тысячи поворотов по мелким каналам вошли в Большой Канал и высадились на Тюремной набережной. Поднявшись по нескольким лестницам, мы прошли через запертый мост, который соединяет тюрьму с Дворцом Дожей, и войдя в галерею, попали в одну комнату, потом в другую, где я предстал перед каким-то человеком в одеянии патриция. Сей последний, смерив меня с головы до ног взглядом, сказал: “E quello mettetelo in deposito” [6] .
6
Ведите его в тюрьму (ит.).
Это был секретарь инквизиторов, которому, по всей видимости, было стыдно говорить в моём присутствии по-венециански, и он отдал приказ на тосканском наречии.
После сего мессер-гранде передал меня стоявшему тут же с огромной связкой ключей смотрителю Свинцовой Тюрьмы, и в сопровождении двух стражников мы поднялись по лесенкам на галерею, оттуда через запирающуюся дверь попали в другую, а потом и в третью, из которой вышли на грязный чердак длиною саженей в шесть и две шириною, еле освещенный слуховым окном. Я решил, что этот чердак и будет моей тюрьмой, но не угадал. Отцепив ключ неимоверной длины, тюремщик отпер обитую железом дверь высотою фута три с половиною, посредине которой была дыра восьми дюймов в поперечнике. Я тем временем со вниманием разглядывал некую железную машину, прочно приделанную к стенке. Она имела вид подковы толщиной в дюйм и пятидюймовой окружности. Я старался понять, каково употребление сего ужасного инструмента, но тут тюремщик с улыбкой сказал мне:
— Вы, сударь, верно, хотите знать, для чего это служит. Я могу удовлетворить ваше любопытство. Когда Их Превосходительства велят удавить кого-нибудь, его сажают на табурет, спиной к этому ошейнику, в который входит половина шеи. Другую половину захлёстывают шёлковым шнуром, концы коего закреплены на колесе. Колесо крутят до тех пор, пока пациент не отдаст душу Господу, а духовник, слава Богу, не оставляет его до последнего издыхания.
— Весьма изобретательно. Полагаю, именно вам предоставлена честь крутить колесо?