Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1
Шрифт:
На рассвете пришёл Лоренцо (так звали моего тюремщика), чтобы прибрать мою постель и подмести, а один из его подручных подал мне воду для умывания. Я хотел пройти на чердак, но Лоренцо не позволил этого. Он принёс мне две большие книги, которые я воздержался открывать при нём, опасаясь выдать то негодование, каковое они могли возбудить во мне, и о чём сей соглядатай не преминул бы донести своим хозяевам. Он ушёл, оставив мою еду и два нарезанных лимона.
Я поторопился съесть суп, пока он совсем не остыл, а потом, взяв одну из книг, подошёл к слуховому окну и убедился, что смогу читать. На титульном листе значилось: “Град мистический сестры Марии по имени д'Аграда”. Вторая книга принадлежала иезуиту Каравите. Сей ханжа измыслил какое-то новое “Поклонение Святому Сердцу Господа Нашего Иисуса Христа”. Из всех человеческих членов нашего божественного посредника сей сочинитель посчитал именно сердце достойным преклонения — мысль невежественного безумца. Чтение этой книги вызвало у меня отвращение с первой её страницы, ибо я не видел никакой разницы между сердцем, лёгкими, желудком и прочими органами. “Град мистический” отчасти заинтересовал меня, вследствие потребности хоть чем-нибудь заняться. Я провёл целую неделю над этим перлом повреждённого рассудка.
Дней через девять или десять все мои деньги кончились. Когда в очередной раз Лоренцо спросил их, я отвечал:
— У меня больше ничего нет.
— К кому мне идти?
— Ни к кому.
Сему жадному и невежественному болтуну более всего не нравились моя молчаливость и лаконизм.
На следующий день он объявил, что трибунал определил мне по пятьдесят грошей на день, а его самого назначил попечителем сих денег, о коих он будет давать отчёт каждый месяц, а остаток тратить по моему желанию.
— Ты будешь приносить два раза в неделю “Лейденскую Газету”.
— Это запрещено.
Семидесяти пяти ливров в месяц было для меня более чем достаточно, ибо я уже не мог есть вследствие великой жары и истощения нервов. Солнечные лучи превращали мою темницу в духовую печь, пот заливал пол по обе стороны от стула, на котором я сидел совершенно голый.
Уже пятнадцать дней мучился я в этом аду, и за сие время желудок совсем отказывался действовать. Наконец, природа взяла своё, и мне показалось, что настал мой последний час. Геморроидальные вены вздулись, и прикосновение к ним вызывало непереносимые боли. Именно после этого развилась во мне сия жестокая немочь, от которой я так и не смог излечиться.
К началу сентября я вновь чувствовал себя совершенно здоровым, и досаждали лишь сильная жара, насекомые и скука.
Однажды Лоренцо сказал, что мне разрешено выходить из камеры для мытья, пока убирают постель и метут пол. Я воспользовался сей милостью, чтобы совершать десятиминутную прогулку, а поскольку ходил я с большим шумом, крысы не осмеливались выходить. В тот же день Лоренцо сделал отчёт в трате моих денег. Он оказался должен тридцать ливров, каковые мне не дозволено было положить в свой карман. Я велел ему служить мессы, не сомневаясь, что деньги будут употреблены совсем на другое. Так повторялось каждый месяц, и Лоренцо никогда не приносил мне расписок за отслуженные мессы. Он совершал таинства в кабачке и был прав: по крайней мере, деньги хоть кому-то послужили на пользу.
Так я и жил ото дня ко дню, каждый вечер льстя себя надеждой, что следующее утро принесёт мне свободу. Однако же, всякий раз обманываясь, решил я в своей бедной голове, будто сие должно непременно произойти первого октября, когда начиналось правление новых инквизиторов. В соответствии с сим превосходным вычислением заключение моё должно было продолжаться, пока у власти остаются прежние инквизиторы: именно этим объяснял я себе то, что ни разу не увидел секретаря, которому надлежало бы допросить меня, уличить в преступлениях и объявить мне приговор. Но под Свинцом таковое рассуждение совершенно ложно, ибо здесь всё делается противу естественного порядка. Я придумал, будто инквизиторы должны признать мою невиновность и свою несправедливость и держат меня в тюрьме лишь для формы и ради собственной репутации. Отсюда заключил я, что они дадут мне свободу, когда сложат скипетр своей чудовищной власти. Дух мой покоился в столь совершенной безмятежности, что я чувствовал себя способным простить им и забыть нанесённые мне обиды. “Каким образом эти господа, — думал я, — отдадут меня на милость своих преемников, коим не могут они представить ничего достаточного для моего обвинения!”
Я почитал невероятным, что возможно вынести приговор и не объявить его мне. Но разве соизмерим здравый смысл с деяниями сего трибунала, который отличается от судов всего света своей неправедностью и произволом? Если инквизиторы занялись кем-нибудь, следовательно, он уже виновен, и зачем тогда знать ему приговор! Ведь согласия его не требуется, и они полагают, что несчастному лучше оставить надежду на будущее. Виновный никоим образом не должен участвовать во всём деле. Он подобен гвоздю, которому, чтобы войти в стену, надобны лишь удары молотка.
Последнюю ночь сентября я провёл совсем без сна, с величайшим нетерпением ожидая нового дня. Вот сколь сильна была во мне уверенность получить свободу, ибо завершалось правление негодяев, лишивших меня оной. Однако же наступил день, явился, как обычно, Лоренцо и ничего не сообщил мне. Пять или шесть дней пребывал я в бешенстве и отчаянии, решив, что по непостижимым причинам приказано держать меня взаперти до конца дней. Ужасная сия мысль возбудила во мне смех, ибо я почитал в своей власти оставаться рабом лишь то недолгое время, пока под угрозою жизни не решусь прекратить моё заточение. Я не сомневался, что или смогу бежать, или погибну.
Дабы читатель мог представить себе моё бегство из-под Свинцовой Крыши, надобно дать понятие о расположении сего места.
Свинцовая Крыша, сиречь тюрьма для государственных преступников, есть не что иное, как чердаки Дворца Дожей. Своё наименование получила она по большим устилавшим крышу свинцовым листам. Взойти туда можно лишь через вход во дворец или через описанный мною мост, который называют мостом Стенаний. В камеры есть ход только через залу собрания инквизиторов. Ключ хранится у секретаря, который даёт его смотрителю рано утром на время, потребное для обслуживания узников.
Камеры выходят на два фасада: три с западной стороны, в том числе и моя, а четыре на восток. Западный карниз крыши расположен над дворцом, а противоположный — над каналом Рио-ди-Палаццо. С этой стороны камеры весьма светлые и в них можно стоять, не сгибаясь, чего не было у меня. Пол моей камеры располагался прямо над потолком залы инквизиторов, которые собирались только после заседания Совета Десяти, коего все трое были членами.
Единственный способ спастись, по крайней мере из всего, что я мог изобрести, заключался в том, чтобы пробить пол моей тюрьмы. Но для сего требовались орудия, добыть которые весьма затруднительно, ибо запрещались все сношения с внешним миром, как через посетителей, так и посредством переписки. На подкуп стражника надобно было много денег, которых я не имел. Если бы даже смотритель и оба стражника согласились быть удушенными мною, третий всегда стоял у входа на галерею возле запертой двери и отпирал её лишь по команде. Но, несмотря на все препоны, мною владела одна только мысль о бегстве.
Я всегда был убеждён в том, что, если человек не думает ни о чём другом, как о достижении поставленной себе цели, он исполнит свои намерения, невзирая на любые трудности: сделается великим визирем, самим Папой или низвергнет монархию. Лишь бы он взялся за дело с умом, настойчивостью и не упускал времени, ибо по прошествии лет фортуна может оставить его, а без её помощи надеяться ему не на что. Дабы преуспеть, должно полагаться на удачу и презирать опасности.
К счастью, меня не лишили получасовой прогулки по чердаку. Я принялся с большим вниманием высматривать всё, что там находилось. В одном из ящиков лежала великолепная бумага, коробки с перьями и мотки ниток. Второй был заколочен. Внимание моё привлёк кусок чёрного полированного мрамора дюймовой толщины и размерами шесть на три. Я завладел им, ещё не зная, для чего он может пригодиться, и спрятал у себя в камере под рубашками.