Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1
Шрифт:
Я твёрдо решил, что мы начнём спускаться не ранее захода луны, и просил у Бога помощи, но не молил о чуде. Луна заходила около пяти часов, а солнце вставало в тринадцать с половиною, так что для нас оставалось семь часов полной темноты, в течение коих, невзирая на тяжесть труда, мы могли исполнить оный.
Я сказал отцу Бальби, что оставшиеся три часа можно провести в беседе с графом Асквино и прежде всего спросить у него в долг тридцать цехинов, которые были нужны для успеха всего предприятия не менее, чем моя пика. Монах отправился исполнить это поручение и через четыре минуты возвратился с известием, что граф желает поговорить со мною без свидетелей. Сей бедный старец для начала стал вкрадчиво уверять меня, будто для побега деньги вовсе не нужны, а у него на руках многочисленное семейство, и если я погибну, то пропадут и его деньги; жадность свою он пытался скрыть множеством прочего вздора. Я употребил полчаса на убеждения, каковые, несмотря ни на что, разбивались о стальную оболочку самой неколебимой из страстей. У меня недоставало жестокости применить к сему несчастному старцу силу. В заключение я сказал ему, что если он пожелает бежать с нами, то, подобно Энею, я вынесу его на руках. Но ежели он останется и будет просить Бога споспешествовать нам, то вознесёт ложную молитву, ибо не пожелал оказать самую простейшую помощь.
Со слезами на глазах, кои не могли оставить меня бесчувственным, спросил он, хватит ли мне двух цехинов. Я отвечал, что лучше хоть сколько-нибудь, чем ничего. Граф дал мне эти деньги, но просил вернуть их, если, выйдя на крышу, мы почтём за наилучшее возвратиться в тюрьму. Я обещал это, удивляясь таковому предположению. Он совсем не знал меня, ибо я предпочёл бы умереть, нежели вернуться на то место, откуда никогда бы уже потом не смог выйти.
Все приготовленные верёвки я разделил на два свёртка, после чего мы провели два часа за беседою, не без удовольствия напоминая себе об опасностях нашего предприятия. Для начала отец Бальби выказал всё своё благородство, десять раз повторив, будто я обманул его, когда убеждал в верности своего замысла, который на самом деле оказался никчёмным. Он нагло заявил, что ежели бы знал всё наперёд, то никогда не вывел бы меня из камеры. А граф с важностию семидесяти лет представлял за наиболее разумное не ввязываться в безнадёжное предприятие, угрожавшее самой жизни. Было очевидно, что его заботили те два цехина, которые он получил бы обратно, если бы уговорил меня остаться.
Я спросил у графа перо, бумаги и чернил, имевшихся у него, несмотря на запрет, ибо для Лоренцо законов не существовало — за один экю он продал бы и самого Св.Марка. Письмо своё я предварил сим латинским эпиграфом:
“Я не умру, а буду жить и возносить хвалу Всевышнему”.
“Господам Инквизиторам Республики надлежит употреблять все средства, дабы не выпускать осуждённого из-под Свинца. Сей последний, будучи обязанным своим словом, также должен сделать всё от него зависящее, дабы доставить себе свободу. Их право основано на законе, право узника есть сама природа. Равно как не надобно им его согласие, так и он не должен спрашивать их соизволения, дабы возвратить себе свободу.
Джиакомо Казанова, пишущий сие в горечи своего сердца, знает, что его может ожидать несчастие быть схваченным прежде, чем удастся ему покинуть пределы Республики, и тогда окажется он под мечом тех, от кого пытался спастись. Но если сие суждено ему, он призывает человеколюбие своих судей, дабы не отягощали они его участь наказанием за свойственное природе человека побуждение. Он умоляет, буде окажется схваченным, чтобы вернули всё ему принадлежащее и водворили в прежнюю его камеру. Написано за час до полуночи, без света, в камере графа Асквино, октября 31 дня 1756 года”.
Луна уже зашла, и пора было уходить. Я привязал к шее отца Бальби половину верёвок, а на плечо — свёрток с его пожитками, и то же самое проделал с самим собой. Оставшись в одних жилетах и при шляпах, мы направились к лазу.
“И тогда мы вышли созерцать звёзды”.Я вылез на крышу первым, отец Бальби следовал за мною. Встав на четвереньки, я с силою вонзил пику промеж двух свинцовых листов и, отогнув один, зацепился за него пальцами. Таким манером мне удалось подтянуться до самого верха крыши. Монах же вцепился в пояс моих панталон, и мне пришлось исполнять тягостную должность вьючного животного, которое к тому же тащит за собою ещё и повозку. Всё это происходило на крутой поверхности, сделавшейся скользкой вследствие обильного тумана.
В середине сего опасного восхождения монах вдруг запросил остановки; один из его свёртков отвязался и, как он думал, ещё не вывалился за карниз. Первым моим побуждением было пнуть его ногой и отправить вслед за свёртком. Но, слава Богу, у меня достало хладнокровия не делать этого, ибо, оставшись один, я не смог бы спастись. На вопрос мой, что находилось в свёртке, уж не верёвки ли, он объяснил, что завернул туда одну рукопись, найденную им на тюремном чердаке, посредством которой можно было обогатиться. Я еле внушил ему, что даже один шаг назад может погубить нас. Бедняга вздохнул, и мы продолжали карабкаться.
Преодолев с величайшим трудом пятнадцать или шестнадцать свинцовых листов, достигли мы самого конька крыши, на который я уселся верхом, а монах последовал моему примеру. Спины наши были обращены к Сан-Джордже-Маджоре, а в двухстах шагах от себя мы видели купола Св.Марка, который составляет часть Дворца и есть не что иное, как часовня дожа. Ни один монарх в мире не может похвалиться столь прекрасной придворной церковью. Я прежде всего освободился от своей ноши и пригласил к тому же моего сотоварища. Он подложил верёвки под себя, а потом ему вздумалось снять шляпу, но из-за неловкого движения она выпала и покатилась вниз по крыше, чтобы присоединиться в канале к уже оброненному свёртку. Бедняга был в отчаянии.
— Дурной знак! — простонал он. — Мы едва начали, а я уже без рубашки, шляпы и драгоценной рукописи с любопытнейшим описанием всех празднеств во Дворце Республики.
Я велел монаху оставаться на месте и с пикой в руке, не слезая с конька, без труда продвинулся по всей крыше. Почти час осматривал я её со всех сторон, но нигде не увидел ничего, за что можно было бы зацепить верёвку. Я чувствовал себя в совершенной растерянности.
Надобно было на что-то решаться: или выходить каким-нибудь образом, или вернуться в тюрьму, может быть навсегда, или, наконец, утопиться в канале. При таком выборе многое зависело от случая. Взгляд мой остановился на одном из слуховых окон со стороны канала. Оно было достаточно удалено от того места, в котором мы вышли на крышу и, следственно, располагалось не над тюрьмой, а над теми апартаментами дворца, где утром принято отпирать двери. Я не сомневался, что дворцовые служители, даже если бы мы были замечены и приняты за величайших злодеев, не только не отдали бы нас в руки правосудия, но и всячески споспешествовали бы нашему бегству. Столь ужасной была инквизиция в глазах каждого.
Итак, надлежало осмотреть сие слуховое окно. Я осторожно соскользнул вниз и, усевшись верхом на его крышу и вытянув шею, увидел, что оно забрано маленькой решёткой, позади коей было оконце из квадратиков стекла в свинцовом переплёте. Решётка, несмотря на малую свою толщину, показалась мне при отсутствии пилки непреодолимым препятствием. Я начал уже падать духом.
Читатель-философ! Если ты хоть на миг поставишь себя в моё положение, если ты проникнешься теми страданиями, кои выпали мне в течение пятнадцати месяцев, если подумаешь об опасностях, подстерегавших меня на свинцовой крыше, где малейшее неловкое движение грозило потерею жизни, наконец, если возьмёшь в соображение, что у меня оставалось всего несколько часов на преодоление возраставших с каждым шагом трудностей и что при вполне вероятной неудаче ожидало меня усугубление жестокости неправедного трибуната, тогда то признание, каковое хочу я сделать тебе во всей чистоте истины, не может унизить меня в твоих глазах.
Колокол Св.Марка, пробивший как раз полночь, был тою силою, которая подобно сокрушительному толчку пробудила мой разум и заставила выйти из угнетавшей мой разум нерешительности, Я вспомнил, что в наступающий день празднуют всех святых, а значит, и моего небесного покровителя, буде у меня есть таковой. Но, должен признаться, куда более подбодрило меня земное предсказание любезного моего Ариосто: Fra il fin d'ottobre e il capo di novembre. [10]
Звук колокола показался мне говорящим талисманом, который призывал меня к действию и обещал победу. Улёгшись на живот и свесившись над решёткой, просунул я свою пику под оконницу, стараясь выломать её целиком. Через четверть часа цель была достигнута, и неповреждённая решётка оказалась в моих руках. Окно я разбил без всяких затруднений, хотя и поранил до крови левую руку.
10
Между концом октября и началом ноября (ит.).