Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1
Шрифт:
— Предчувствия никогда не обманывают меня.
— Поздравляю вас, но стоит ли рассчитывать без хозяина? — ответил я, но он не понял моего намёка.
Синьор секретарь действительно явился, и как только дверь камеры отворилась, иудей выбежал и бросился перед ним на колени. Минут пять я слышал лишь стенания и крики, секретарь же не обронил ни слова. Наконец иудей вернулся в камеру, и Лоренцо позвал меня. Со своей восьмимесячной бородой и в костюме, подходящем для любовных утех на лоне лета, я при стоявших тогда холодах являл собой презабавную фигуру. У меня чуть ли не стучали зубы, и более всего я боялся, как бы секретарь не подумал, будто сие проистекает от страха. Выходя через дверь, я сильно наклонился, что вполне заменило поклон, и, выпрямившись, спокойно посмотрел на него, без всякой, впрочем, гордости, вполне неуместной в моём положении. Я ждал, что он мне скажет, но секретарь тоже молчал, и мы стояли друг против друга, как две статуи. Минуты через две, не услышав от меня ни звука, он слегка наклонил голову и удалился, а я, поспешно раздевшись, лёг в постель, чтобы поскорее согреться. Иудей был немало удивлён, почему я ничего не сказал секретарю, хотя молчание моё было намного красноречивее его малодушных воплей. Такой узник, как я, должен лишь отвечать на вопросы судей и не произносить более ни слова.
В Великий Четверг я исповедовался пришедшему иезуиту, а ещё через день священник от Св.Марка приобщил меня Св.Тайн. Исповедь моя показалась сему верному отпрыску Игнатия слишком лаконичной, и прежде чем отпустить мои грехи, он сделал мне внушение.
Недели через две после Пасхи избавили меня от надоедливого иудея, и сей бедняга, вместо того чтобы отправиться домой, был приговорён провести два года в Кватре. По выходе оттуда он обосновался в Триесте, где и окончил свои дни.
Оставшись один, я энергически принялся за работу. Надобно было спешить из страха, что какой-нибудь новый сожитель потребует подметать камеру. Я сдвинул кровать и, вооружившись пикой, лёг на пол, а рядом расстелил салфетку, дабы класть в неё то, что буду выдалбливать своей пикой. Вначале кусочки, которые мне удавалось откалывать, были не крупнее зёрен пшеницы, но вскоре стали увеличиваться. Сделанные из лиственницы доски имели ширину в шестнадцать дюймов. Я начал с того места, где они соединяются друг с другом. После шести часов работы салфетка наполнилась, и я отложил её в сторону, чтобы завтра опорожнить на чердаке за кучей бумаг.
На следующий день, пробив первую доску двухдюймовой толщины, упёрся я во вторую, подобную первой. Преследуемый страхом перед новыми сожителями, я удвоил усилия и за три недели прошёл насквозь все три настила. И тут впал я почти в совершенное отчаяние, ибо далее начинался слой мраморной крошки. Это обычное покрытие во всех венецианских домах, кроме самых бедных, и даже знатные вельможи предпочитают его наилучшим сортам дерева. Но пика моя не брала этот слой. Тогда я вспомнил рассказ Тита Ливия, как Ганнибал прошёл через Альпы: прежде чем сокрушать скалы топорами и другими орудиями, их размягчали уксусом. Я вылил в свою дыру всё, что у меня было — целую бутылку крепкого уксуса. На следующий день то ли вследствие его действия, то ли благодаря сну, я сумел преодолеть сие новое препятствие, и вскоре к величайшей моей радости обнаружилось, что надо было только раскрошить тонкий верхний слой клеевой замазки. За четыре дня я прорубил мраморную крошку, причём остриё моей пики нисколько не затупилось.
Под этим слоем обнаружилась ещё одна доска, которую, впрочем, я ожидал. Долбить её было затруднительно, поскольку дыра моя достигала уже десятидюймовой глубины, что мешало держать пику. Тысячу раз предавал я себя на милость Господа. Вольнодумцы, полагающие молитву делом вполне бесполезным, не знают того, о чём говорят. Мне хорошо знакомо из собственного опыта, что после молитвы у меня всегда прибывало сил. Сие есть уже достаточное доказательство, какова бы тут ни была причина: то ли непосредственное вмешательство самого Всевышнего, то ли просто вера в Него.
После ещё одного вынужденного перерыва возобновил я свои труды и продолжал их уже без остановки до полного окончания 23 августа. Столь длительная задержка произошла из-за весьма естественного случая. Прорезая с величайшей осторожностью последнюю доску, я дошёл до тончайшего слоя и сделал небольшое отверстие, чтобы заглянуть в зал инквизиторов. Я и на самом деле увидел его, но в этом же месте оказалась какая-то отвесная к потолку поверхность. Опасения мои подтвердились — это была восьмидюймовая балка, одна из тех, которые поддерживают потолок. Пришлось расширить лаз на четверть, чтобы моё довольно крупное тело имело возможность через него протиснуться. Я метался между надеждой и страхом, ибо расстояние промеж двух балок могло оказаться для меня недостаточным. Завершив расширение, через другую маленькую дырку я удостоверился, что Господь благословил мои труды. Обе дырки я тщательно заделал, дабы ни единой мусоринки не упало в залу и свет от моей лампы не выдал бы меня.
Время бегства я назначил на канун Св.Августина, поскольку в сей праздник собирается Большой Совет, и никого не будет в Буссоле, через которую мне предстояло непременно проходить. Св.Августина празднуют 27-го, но 25-го со мною приключилось несчастье. При воспоминании об этом меня и сейчас, по прошествии стольких лет, бросает в дрожь.
Ровно в полдень раздался скрежет запоров, и сердце моё забилось с такою силою, словно наступили последние минуты моей жизни. Совершенно потерявшись, я рухнул на стул. Вошёл Лоренцо и, подойдя к решётке, весело крикнул мне:
— Поздравляю вас, сударь, с доброй вестью.
Первая моя мысль была об освобождении, ибо я не мог вообразить ничего иного. Она заставила меня содрогнуться — если бы обнаружился лаз, помилование, конечно, отменили бы.
Лоренцо велел мне следовать за ним.
— Подождите, пока я оденусь.
— Не стоит труда, вам надобно лишь перейти из сей гнусной камеры в другую, светлую и совершенно новую. Там через два окна вы будете видеть половину Венеции и можно стоять во весь рост...
Мне показалось, что я сейчас же свалюсь без чувств.
— Подайте мне уксус, — ответил я, — и доложите синьору секретарю о моей благодарности за сию милость трибунала. Но я умоляю оставить меня здесь.
— Не смешите меня, сударь. Уж не сошли ли вы с ума? Вас переносят из ада в рай, а вы отказываетесь! Нечего, надобно повиноваться. Вставайте. Я велю перенести вещи и книги.
Сопротивление было бесполезно, но когда я услышал, что он распорядился нести мой стул, в коем находилась спрятанная пика, сие почти утешило меня, поелику вместе с нею оставалась и надежда. Больше всего мне хотелось бы перенести и любезный мой лаз, с коим терял я столько трудов и упований. Можно сказать, что, покидая сие ужасное место страданий, оставлял я в нём всю свою душу.
Опираясь на лоренцово плечо, прошёл я два тесных коридора, потом, спустившись на три ступени, через весьма светлую залу и ещё один коридор в новую мою камеру. Окно в ней было забрано решёткой и выходило на два других также зарешеченных окна, которые освещали коридор. Через них я мог наслаждаться прекрасным видом до самого Лидо, но в ту минуту не питал к сему ни малейшего расположения. Однако позднее я имел удовольствие узнать, что, когда окно это отворяли, сквозь него проникало свежее дуновение воздуха, умерявшее нестерпимую жару. Сие было истинным бальзамом, особливо в летнее время.
Недвижимо сидел я на своём стуле, словно статуя в ожидании бури, но не испытывал никакого страха. Оцепенение моё происходило от того, что все труды, все измысленные мною ухищрения пропали даром. Вместе с тем я не чувствовал ни боязни, ни раскаяния и, как единственное доступное мне утешение, старался не думать о будущем.
Пока пребывал я в таковом состоянии подавленности и отчаяния, два стражника принесли мою кровать. Они сразу же отправились за остальными вещами, но прошло более двух часов, прежде чем я увидел кого-нибудь, хотя дверь камеры оставалась открытой. Сия неестественная задержка породила у меня множество мыслей, но я не мог остановиться ни на чём определённом, зная только, что должен опасаться всего, а посему старался обрести спокойствие, дабы противостоять любым напастям.