Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1
Шрифт:
— Это невероятно! — громко воскликнул генерал. И пока утесняли места, чтобы поставить ещё один прибор, он оглядел всех присутствующих. Я делал вид, что ничего не замечаю, но, дойдя до меня, он произнёс повышенным тоном:
— Сударь, я не приказывал посылать вам приглашение!
— Совершенно справедливо, мой генерал, — почтительно ответил я, — но мне показалось, и по-моему не без основания, что произошло это лишь по забывчивости, и я не мог не явиться свидетельствовать Вашему Превосходительству моё совершенное почтение.
Произнеся эти слова, я, ни на кого не глядя, оборотился опять к канониссе. Минут пять стояло глубокое молчание, но вскоре общество вновь оживилось, исключая надувшегося генерала. Это мало меня трогало, однако из самолюбия мне хотелось развеселить его, и я подстерегал подходящую для сего чуда минуту. Оказия представилась, когда подавали второе блюдо.
Г-н де Кастри восхищался дофиной и заговорил о её братьях, графе де Люсасе и герцоге Курляндском, а потом вспомнили про сосланного в Сибирь герцога Бирона. Кто-то из гостей сказал, будто все его заслуги ограничивались лишь тем, что он сумел понравиться императрице Анне. Здесь я извинился и счёл уместным добавить:
— Он отличился больше всего своей верной службой последнему герцогу Кетлеру, который лишь благодаря ему сохранил свои обозы во время последней войны. И именно герцог Кетлер отправил его к петербургскому двору. Вирой никогда не претендовал на герцогство и хотел лишь получить графство Вюртемберг, поскольку признавал права младшей линии дома Кетлеров. Но царица желала во что бы то ни стало сделать своего фаворита герцогом.
Генерал после моего объяснения смягчился и с доступной для него любезностью сказал, что не встречал более осведомлённого человека, и тут же добавил с сожалением:
— Да, не будь этого каприза, я уже давно был бы на троне.
После сего скромного изъяснения он громко расхохотался и послал мне бутылку превосходного рейнвейна. До конца ужина генерал беседовал уже только со мной. Я внутренне торжествовал, ободрённый тем оборотом, который приняли мои дела, и ещё более удовольствием, написанным на лице моей дамы.
Танцы продолжались всю ночь, и я не отходил от канониссы, которая, впрочем, была очаровательной женщиной и танцевала с завидным искусством. С самой мадам я позволил лишь один-единственный менуэт. Генерал всё-таки не смог удержаться от грубости и в конце бала спросил, уверен ли я в своём отъезде. Я отвечал, что предполагаю покинуть Кёльн лишь после большого парада.
С бала я уходил совершенно довольный своим подвигом любви к бургомистерше и с благодарностью фортуне, которая столь ловко помогла мне образумить неотёсанного генерала, ибо одному Богу известно, как бы обернулось дело, если бы он осмелился велеть мне выйти из-за стола. В первую же нашу встречу после бала сама красавица сказала о своём смертельном испуге, когда услышала, как он говорит, что не приглашал меня.
Через два дня я сделал ей визит в одиннадцать часов утра, дабы не встретиться с генералом. Она приняла меня в комнате мужа, и сей последний самым дружественным тоном спросил, не сделаю ли я им честь отобедать у них. Я поспешил поблагодарить его и принять приглашение. Бургомистр был добрым и приятным человеком с умом и обширным образованием.
Когда муж ушёл, она показала мне весь дом.
— Это, — сказала она, — наша спальня, а здесь комната, где я сплю пять или шесть дней, когда того требует благопристойность. Рядом церковь, которую можно считать нашей домашней часовней, поскольку через эти два окна мы слушаем мессу. А по воскресеньям спускаемся этой лестницей и входим в церковь через маленькую боковую дверь. Ключ от неё у меня.
Была вторая суббота поста, но обед оказался превосходным, хотя это интересовало меня меньше всего. Я был очарован видом этой молодой и прелестной женщины, окружённой детьми и обожаемой всем своим семейством.
На следующий день я отправился слушать мессу в маленькую бургомистерскую церковь. Дабы не привлекать любопытных взглядов, мне пришлось облачиться в редингот. Я увидел, как спустилась моя красавица, сопровождаемая всем семейством. Боковая дверца была столь искусно вделана в стену, что, не зная заранее, её трудно было заметить.
Дьявол, как известно, обладает большей силой в церкви, чем в любом другом месте, и мне пришло в голову проникнуть к моей красавице именно через эту дверь. На следующий день в комедии я предложил ей свой план. “Я уже думала об этом, — отвечала она, улыбаясь, — и дам вам знать запиской в первой же газете”. Далее мы уже не могли продолжать нашу беседу, поскольку с моей возлюбленной была одна дама из Экс-ля-Шапель, которой надлежало оказывать знаки внимания.
Ждать пришлось недолго, и на следующий же день прекрасная бургомистерша при всех подала мне газету, присовокупив, что не нашла в ней ничего интересного. Но зато я знал, насколько эта газета будет интересной для меня. Вот что значилось в её записке:
“Прекрасный план, вдохновлённый любовью, может быть осуществлён беспрепятственно, но сопряжен со множеством неопределённостей. Жена ночует в комнате лишь в том случае, когда муж просит её об этом, то есть только в некоторые дни, коих бывает всего четыре или пять за месяц. Придётся ждать. Любовь предупредит вас о приближении счастливого часа. Тогда надо будет спрятаться внутри церкви. Но не пытайтесь подкупить сторожа, который открывает и запирает её. Несмотря на свою бедность, он слишком глуп и может выдать тайну. Единственный способ обмануть его — это спрятаться. Он закрывает церковь в полдень, а по праздникам с заходом солнца. Когда наступит время, достаточно легонько толкнуть дверь, которая на сей случай не будет заперта изнутри. Место предполагаемого сражения отделено лишь простой перегородкой, и поэтому нельзя ни чихать, ни кашлять. Это было бы верхом несчастья. Отступление не представляет ни малейших трудностей — достаточно спуститься в церковь и выйти из неё, как только она откроется”.
Я сто раз перецеловал сие прелестное послание и со следующего же дня занялся столь необходимым исследованием театра предстоящих действий. В церкви стояла кафедра, где никто не смог бы увидеть меня, тем не менее я остановил свой выбор на исповедальне, располагавшейся совсем рядом с дверью. Улёгшись в том месте, где священник ставит ноги, я мог совершенно спрятаться, но там было столь тесно, что вначале я сомневался, смогу ли пробыть внутри нужное время. Дождавшись полудня, когда церковь закрывают, решился я сделать опыт и, скрючившись, оказался всё же столь дурно укрыт, особливо но причине сломанной перегородки, что меня легко можно было видеть с двух шагов. Однако же я совершенно не колебался, поскольку в делах подобного рода успех сопутствует лишь вверяющемуся фортуне. Решившись на любые опасности, я возвратился к себе вполне удовлетворённый своими изысканиями. Я записал все наблюдения и соображения и, вложив их в старую газету, передал ей как обычно в ложе театра, где мы виделись каждый день.
Через неделю она при мне спросила генерала, нет ли у него каких-либо поручений к её мужу, который завтра отправляется в Экс-ля-Шапель, откуда вернется через три дня. Для меня этого было вполне достаточно, тем более что слова её сопровождались выразительным взглядом.
В четыре часа я уже скрючился в исповедальне, стараясь укрыться как можно лучше и поручая себя всем святым. В пять сторож пришёл с обычным обходом и запер двери. Едва услышал я звук ключа, как сразу же выполз из своей тесной клетки и сел на скамью возле окна.