Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1
Шрифт:
— Это и в самом деле один из способов, но он слишком хлопотен. Проще обратиться к истории.
— Если бы она не лгала! Ведь никогда нельзя полагаться на её достоверность. К тому же, оно как-то скучно, а странствуя по свету, я ещё и развлекаюсь.
— И, несомненно, вы любите поэзию?
— Это моя страсть.
— А много ли сонетов вы сочинили?
— Десять-двенадцать, коими я удовлетворён, и две-три тысячи, не стоящие труда перечитывать их.
— Итальянцы просто помешались на сонетах.
— Да, если почитать сумасшествием склонность мысли к завершённой форме. Сонет труден, поскольку его нельзя ни удлинить, ни укоротить.
— Совершенно справедливо, это прокрустово ложе, поэтому у вас так мало хороших сонетов. А мы не имеем даже одного-единственного, но это уже порок нашего языка. Кого из итальянских поэтов вы ставите выше всех?
— Ариосто. Я не могу сказать, что люблю его более прочих. Он для меня единственный.
— Но других-то вы всё-таки знаете?
— Полагаю, что прочёл всех, но все они бледнеют рядом с Ариосто. Когда пятнадцать лет назад я узнал, как вы дурно сказали о нём, то сразу подумал, что, прочтя его, перемените своё суждение.
— Благодарствуйте, коли вы посчитали, будто я не читал его. Нет, читал. Но я был молод, недостаточно знал ваш язык. Итальянские учёные, превозносящие Тассо, предубедили меня, и, к несчастью, я опубликовал мнение, которое полагал своим собственным, хотя на самом деле это было лишь эхо чужих необдуманных суждений. Я обожаю вашего Ариосто.
— Ах, господин де Вольтер, вы возвращаете меня к жизни. И, сделайте милость, прикажите изъять то сочинение, в котором вы посмеялись над этим великим человеком.
— Зачем? Все мои книги и так запрещены. Но я могу дать вам доказательство моего отречения.
Я был потрясён. Сей великий человек принялся читать по памяти два больших отрывка из тридцать четвёртой и тридцать пятой песен, где божественный поэт передаёт беседу Астольфа с апостолом Иоанном.
Он не пропустил ни одного стиха и не сделал ни единой ошибки в просодии. Затем с присущим только великим умам проникновением указал он на все красоты прочтённого. Было бы несправедливым требовать большего от самых проницательных комментаторов Италии. Я слушал его с величайшим вниманием, едва дыша и желая найти хоть одну ошибку. Но старания мои были напрасны. Оборотившись к слушателям, я воскликнул, что удивление моё безгранично и вся Италия будет знать о моём искреннем восхищении.
— А я, государь мой, — отвечал сей великий человек, — позабочусь, чтобы вся Европа ведала о том возмещении, каковое должен я принести величайшему поэту.
После декламации, вызвавшей дружные аплодисменты всех присутствовавших, хотя никто из них не разумел по-итальянски, племянница Вольтера, мадам Дени, спросила меня, полагаю ли я прочитанное одним из прекраснейших мест у сего великого поэта.
— Да, мадам, но всё-таки не самое прекрасное.
— Согласна с вами, ведь иначе синьор Людовико не удостоился бы апофеоза.
— Разве его канонизировали? Я не знал этого. Все засмеялись, один я сохранял серьёзный вид. Раздосадованный тем, что не последовал я общему примеру, Вольтер спросил меня о причине сего:
— Вы полагаете, его нарекли божественным по причине сверхчеловеческих красот?
— Да, несомненно.
— Каких же, смею спросить?
— Это последние тридцать шесть стансов двадцать третьей песни, где поэт описывает безумие Роланда. Со дня творения никто ещё не узнал, как сходят с ума, исключая одного Ариосто. Сии стансы вселяют ужас, и я не сомневаюсь, что они заставили содрогнуться и вас, господин де Вольтер.
— Да, я припоминаю. Любовь там изображена как нечто страшное. Мне надобно перечесть их.
— Но, может быть, господин Казанова будет столь любезен, что напомнит нам это место? — сказала мадам Дени, украдкой мигнув своему дядюшке.
— Весьма охотно, мадам, — отвечал я, — ежели у вас достанет терпения выслушать меня.
— Так, значит, вы взяли на себя труд заучить их наизусть? — спросил Вольтер.
— Скажите лучше — удовольствие, ибо сие не стоило мне ни малейшего труда. С шестнадцати лет не проходило ни одного года, чтобы я два или три раза не прочёл всего Ариосто. Это моя страсть, и вполне естественно, что он запечатлелся в моей памяти как бы сам собою. Я знаю его всего, исключая длинные генеалогии и исторические рассуждения, которые лишь утомляют ум и не трогают сердце. Один только Гораций сохранён в моей душе до последнего стиха, несмотря на некоторую прозаичность его посланий, кои далеко уступают посланиям Буало.
— Буало часто слишком льстив, господин Казанова. Гораций дело другое, я восхищаюсь им. Но что касается Ариосто, сорок великих песен — это уже слишком.
— Пятьдесят одна, господин Вольтер.
Великий человек не нашёлся что ответить, но ему на выручку опять пришла мадам Дени:
— Так послушаем эти тридцать шесть стансов, которые заставляют содрогаться и принесли сочинителю титул божественного.
Я незамедля стал декламировать, но не тем уныло-ровным голосом, как обычно читают в Италии и за что французы справедливо нас укоряют. Среди всех наций они вернее других чувствуют то, что произносят. Нет в них ни докучливо-одушевленного тона моих соотечественников, ни преувеличенно-сентиментального, свойственного немцам, ни, наконец, утомительной манеры англичан. Каждому периоду соответствует у них голос, который лучше всего подходит к выражаемому смыслу. Я прочёл прекрасные стихи Ариосто, как мелодическую прозу, одушевляя её голосом, движением глаз и меняя интонации соответственно тем чувствам, каковые хотел я внушить слушателям. Г-н де Вольтер и мадам Дени кинулись мне на шею, но их объятия не могли остановить меня. Закончив, я принимал поздравления всего общества. Вольтер воскликнул:
— Я всегда говорил — чтобы вызвать слёзы, надобно плакать самому, но слезами истинными, а сие проистекает лишь от глубокого волнения души. Благодарю вас, государь мой, обещаю вам завтра прочесть те же стансы и с таким же чувством.
И он сдержал своё слово.
На следующий день молодой Фокс посетил меня с теми двумя англичанами, которых я видел у г-на Вольтера. Они предложили партию в пятнадцать. Проиграв пятьдесят луидоров, я кончил, после чего мы отправились прогуливаться в город до обеденного часа.
В “Отраде” мы увидели герцога де Виллара, который приехал посоветоваться с доктором Трончэном. Сей последний уже десять лет поддерживал в нём жизнь искусственными способами.
За обедом я сидел молча. Когда подали десерт, г-н де Вольтер, осведомлённый о моих неладах с правительством Венеции, заговорил о сём предмете. Но я обманул его ожидания, ибо старался доказать, что нет такой страны в свете, где можно было бы наслаждаться полнейшей свободой. Приметив моё неудовольствие сей материей, взял он меня под руку и повёл в свой сад, объяснив, что сам создал его. Большая аллея упиралась в чистую проточную воду.