Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1
Шрифт:
— Государь мой, — обратился ко мне хозяин, — каждая из этих девиц надеется добиться чести прислуживать вам во время купанья, и вам остаётся только сделать выбор. Ванна, служанка и кофе обойдутся вам всего в одно экю.
Я, как турецкий султан, смотрел то на одну, то на другую в этом рое зрелых красавиц и, наконец, бросил платок понравившейся мне более всех остальных.
Взойдя в мою будку, она заперла дверь и, не произнося ни слова и даже не поднимая глаз, с самым серьёзным видом раздела меня, завязала мои волосы полотенцем и, привычными движениями сняв собственные одежды, погрузилась вместе со мной в воду. Она принялась растирать мне все части тела, за исключением некоего места, которое я прикрывал обеими руками. Посчитав дело законченным, я спросил кофе. Она вышла из воды, и через дверь подали всё, что нужно.
Хоть я и не разглядывал формы сей девицы, у меня не было никаких сомнений, что она обладает всем, что мужчина желает видеть в женщине. Правда, руки её могли бы быть несколько деликатнее, но их жёсткость можно было объяснить лишь тяжёлым трудом. В довершение всего, швейцарка имела не более восемнадцати лет. И все же я оставался холоден. Какая же могла быть на то причина? Возможно, из-за полнейшей натуральности её поведения, совершенно без той обходительности и кокетства, при помощи коих женщины столь ловко соблазняют нас. Так значит, мы любим только обман и искусственность! А может быть, для возбуждения чувств нам необходимо не более, чем угадывать все прелести под покровом притворного стыда? Но тогда лицо, остающееся открытым, должно бы являться самой незначительной частью, а на самом деле оно играет первейшую роль. Почему же именно лицо заставляет нас влюбляться? Каким образом только по красоте лица мы судим о женщине и прощаем ей, если сокрытые от глаза части тела не гармонируют с её прелестным лицом? Разве не более естественно и справедливо закрывать лицо и обнажать всё остальное?
Когда я вышел из ванны, она взяла полотенца и обтёрла меня, после чего подала рубашку и, оставаясь сама совершенно голой, занялась моей причёской.
Наконец она тоже оделась и застегнула мне туфли. Я дал ей одно экю за ванну и шесть франков для неё самой, однако с выражением презрения она возвратила мне сии последние, не произнеся ни слова. Я был огорчён, поняв, что обидел её, и удалился в довольно мрачном расположении духа.
Я получил письмо от моей доброй мадам д'Юрфе, в котором она просила меня оказать внимание жене знакомого ей генерал-лейтенанта, мадам де Ла Саон. Эта дама приехала в Берн, надеясь излечиться от безобразившей её ужасной болезни. Мадам де Ла Саон была особливо рекомендована избранному обществу города и всякий день устраивала ужины (у неё служил превосходный повар), на которые приглашала лишь мужчин. При этом предупреждала, что не отдаёт визитов, для чего, впрочем, имелись основательные причины. Я поспешил засвидетельствовать ей своё почтение. Но, Боже, какое печальное и зловещее зрелище!
Передо мной была чрезвычайно элегантно одетая женщина, сидевшая с изысканной грацией на оттоманке. Она поднялась ко мне навстречу, сделала учтивый поклон и, вернувшись на место, пригласила сесть рядом. Конечно, она не могла не заметить выражения моего лица, но, обладая, вероятно, привычкой к производимому на первый взгляд впечатлению, стала говорить самым любезным тоном, что вполне способствовало смягчению отталкивающего глаз зрелища.
Вот её портрет.
Мадам де Ла Саон была безупречно одета, руки её отличались изумительной белизной и приятнейшей полнотой, не говоря уже о плечах идеальной округлости. Платье с глубоким вырезом открывало совершенную грудь с двумя прелестными бутонами цвета нежнейшей розы. Если сказать ещё о туго затянутой талии и миниатюрной ножке, всё в ней могло бы возбуждать самую пламенную страсть. Но едва взгляд хотя бы одно мгновение задерживался на лице, жалость и ужас заступали место всех других чувств. То, что должно быть лицом, являло собой сплошной чёрный струп. Никакими силами нельзя было различить хоть какую-нибудь черту. И это безобразие усиливалось и делалось ещё более страшным из-за двух тёмных глаз, полных огня, и рта, лишённого губ, который она держала приоткрытым, показывая два ряда зубов изумительной белизны. Она не могла смеяться, потому что боль сжимающихся мускулов вызвала бы лишь слёзы. И все же она казалась довольной. Беседа её отличалась приятностью, шутки — остроумием, тонкостью и в согласии с тоном лучшего общества. Ей было не более тридцати лет. В Париже она оставила трёх очаровательных малюток совсем нежного возраста. Их отец — отменно красивый мужчина, преданно любил её и никогда не ночевал вне дома. Вероятно, немногие воины равнялись ему по отваге, но, несмотря на супружескую свою неустрашимость, он вряд ли имел достаточно смелости, чтобы вкусить сладость поцелуя. Несчастная женщина была обращена в сие плачевное состояние после первых родов и претерпевала его вот уже десять лет. Все медицинские светила Франции бесплодно старались исцелить её от сей чумы, и теперь она приехала в Берн, чтобы лечиться у двух знаменитых врачей, надеявшихся возвратить ей здоровье. Обещания подобного рода не сходят с уст всех практиков. Они или вылечивают, или нет, но если им жирно платят, у них всегда найдутся причины, чтобы свалить свои ошибки на самих несчастных больных.
Пока я разговаривал с ней и за приятной беседой начинал понемногу забывать о её лице, явился доктор, уже начавший давать лекарство. Это были капли, содержавшие ртуть.
— Мне кажется, — обратилась она к нему, — с тех пор, как я начала принимать ваше лекарство, зуд усилился.
— Он будет продолжаться, мадам, — отвечал эскулап, — до конца всего лечения, то есть три месяца.
— Но пока я чешусь, моё состояние не изменится, и так продлится до бесконечности.
Доктор ответствовал на это с уклончивостью. Я поднялся, чтобы попрощаться, и она, протянув мне руку, пригласила к ужину в любой удобный для меня день, чем я и воспользовался в тот же вечер. Несчастная не ограничивала никакой диетой свой аппетит и пила вино — доктор ничего не запрещал ей. Но я понял, что она никогда не вылечится.
Её прекрасный характер и приятность беседы занимали всех собравшихся, и я начал понимать, что можно привыкнуть к её лицу и не испытывать отвращения. Когда я вернулся домой, у меня зашёл разговор об этой женщине с моей экономкой, которая признала вполне возможным, что, несмотря на обезображенное лицо, красота тела и достоинства ума могут доставить ей клиентов. Я согласился, хотя был совсем далёк от того, чтобы полагать подобное возможным для себя.
Дня через три или четыре я зашёл в книжный магазин посмотреть газеты, и ко мне учтиво обратился красивый молодой человек лет двадцати и сказал, что мадам де Ла Саон весьма огорчена, не видя меня на своих ужинах.
— Вы знаете эту даму?
— Я имел честь ужинать у неё вместе с вами.
— Ах, да, я просто не узнал вас.
— Я доставляю ей книги для чтения, и не только ужинаю у неё каждый день, но мы завтракаем наедине ещё до того, как она встаёт с постели.
— Примите мои поздравления. Держу пари, вы влюблены.
— Не извольте шутить. Впрочем, она много милее, чем вы полагаете.
— Я совсем не шучу, и тем не менее готов биться об заклад, у вас не хватает смелости доводить свои любезности до конца.
— Вы можете проиграть.
— Неужели! Я был бы только доволен.
— Предлагаю вам пари.
— Но как вы докажете?
— Ставьте луидор и клянитесь никому не рассказывать.
— Согласен на луидор.
— Приходите сегодня к даме ужинать, и я кое-что сообщу вам.
Я пришёл без опоздания. Мадам де Ла Саон осыпала меня милыми упрёками и накормила отменным ужином. Мой юный книготорговец тоже был, но поскольку красавица совершенно не обращалась к нему, он не проронил ни слова и остался совершенно незамеченным.
После ужина мы вышли вместе, и по дороге он сказал, что, если мне угодно, может удовлетворить моё любопытство завтра в восемь утра: “Горничная скажет вам, что хозяйка не принимает, но достаточно сказать, что вы подождёте, и вас проведут в переднюю. Там застеклённая дверь, как раз напротив кровати мадам. Я позабочусь приподнять занавеси, и вы сможете без труда наблюдать всё, что произойдёт. Потом я выйду через другую дверь. А к полудню, если позволите, занесу вам в “Сокол” кое-какие книги, и если вы сочтёте, что луидор честно заработан, буду готов получить его”. На этом мы и расстались.
Заинтригованный подобными обстоятельствами и отнюдь не полагая всё дело невероятным, я пришёл, как было условлено, к восьми часам. Горничная после моего объяснения впустила меня. В одном из углов застеклённой двери занавеска была отодвинута, и когда я заглянул внутрь, увидел у изголовья кровати моего юного повесу, который держал в объятиях свою добычу. Огромная шляпа совершенно закрывала её лицо — весьма разумная предосторожность, способствовавшая к тому же коварному замыслу книготорговца.