Любовный недуг
Шрифт:
– А как мы сможем освободить его?
Милагрос объяснила, что кое-кто из тюремщиков берет деньги за то, что якобы по глупости отпускает рядовых заключенных.
– Это они с голодухи. Я знаю об этом от одного парня, который работает там врачом. Их всегда четверо, тех, кто нам помогает. Один из них – начальник сегодняшней ночной смены. Он-то и передаст нам «гринго». Который час, Риваденейра? – спросила Милагрос.
– Пять минут двенадцатого. Уже пора постучаться, – сказал Риваденейра. Он был одет с изяществом француза в один из тех костюмов, которые шьет очень взыскательный портной с улицы Алькальсерия в столице. Он носил рубашки
Милагрос подтрунивала над этой его манерой одеваться каждый раз, когда жизнь вынуждала ее позволить нечто большее, чем скупые ласки, по отношению к этому мужчине, в жизни которого никогда не было чувства более сильного и безнадежного, чем любовь к ней. Этим вечером поэт был в новой шляпе, недавно купленной в одном из магазинов Портал-де-Меркадерес, знаменитом еще с 1860 года. Эмилия подумала, что его можно было только пожалеть: элегантно одетый, он сидел зажатый между ней и Милагрос, даже не намекнув, что хотел бы сам держать в руках управляющую рукоятку. Однако, когда поэт вышел из машины, оказалось, что его наряд нисколько не помялся и выглядит весьма аристократично. Милагрос оглядела его с улыбкой и не без основания отметила, что подобная изысканность в одежде очень поможет в предстоявшей им работе.
К счастью, Эмилия тоже была одета, как куколка из модного журнала, в противовес Милагрос, которая в своей белой рубашке имела вид довольно сомнительный.
В огромных воротах тюрьмы имелась маленькая дверца, куда они вошли один за другим. Они попросили вызвать начальника смены. Врач уже поговорил с ним, и тот знал, о чем идет речь, он даже назначил уже цену за свои услуги, но все равно заставил их ждать, чтобы подчеркнуть тем самым, что он очень важная персона.
Наконец он появился, со всеми манерно поздоровался и получил конверт от Риваденейры, который, ввиду отсутствия навыка, покраснел от стыда как рак. Тюремщик предложил Эмилии пройти с ним за огромную решетку, делившую вестибюль на две части, в огромную тюремную камеру, куда запихнули всех арестованных за день.
Здесь не нашли времени, чтобы переписать их имена. Их просто бросили сюда до следующего утра или до следующей недели. Многие отсиживали целый месяц, прежде чем их имена заносились в приемный список, а затем исчезали. И напрасно их жены день за днем спрашивали о них у дежурных. Заключенные не были зарегистрированы. А может быть, никогда и не будут.
Милагрос, пока Эмилия отправилась вслед за надзирателем, отыскала скамейку чтобы присесть и унять дрожь. Если бы сестра узнала, что она себе позволяет, она бы сразу ее разлюбила. Но душа Милагрос была разделена на две абсолютно равные части, и если бы одна из них могла спасти другую, Милагрос не стала бы возражать. Риваденейра устроился рядом и стал робко утешать ее, похлопывая по руке. И только она одна понимала, чего стоил подобный жест, если речь шла об этом мужчине.
Несколько минут Эмилия и надзиратель шли по полутемному коридору. В конце концов они наткнулись на решетку, закрывавшую вход в неосвещенное помещение. Эмилия прижалась лицом к прутьям, стараясь разглядеть Даниэля.
– Вот этот, – кивнула она, указывая на него. Цветом своих каштановых волос он выделялся среди других двадцати узников, темнокожих и темноглазых, запертых в этой комнате.
– Где его взяли? – спросил начальник у дежурных охранников.
– Ну, значит… – ответил один из них. – Он уже был,
– Бедняга гринго, – проговорила Эмилия, вспомнив свои театральные навыки, приобретенные на воскресных вечеринках. – Все потому, что он только и делает, что совершает экскурсии по барам. Я бы вообще не стала его разыскивать, но ведь у него случаются и просветления. А если бы вы знали, какая это важная птица у себя в стране, вы бы тут же отпустили его. Уже завтра американский консул непременно будет жаловаться.
– Тащите его сюда! – приказал начальник смены.
Но в этом не было необходимости. Даниэль увидел Эмилию и уже прокладывал себе дорогу к решетке камеры. Эмилия издалека разглядела, что он был в бешенстве. Он кусал губы, а в глазах его плескался гнев, что было совсем ему не свойственно.
– I am very sorry, you should not be here, [27] – сказал он, глядя в счастливые глаза Эмилии.
– I am just fine, [28] – ответила она, чувствуя, как слезы поднимаются прямо из желудка. Ей было все труднее продолжать этот фарс.
27
[xxvii]Я очень сожалею, но тебе бы не следовало здесь находиться (англ.).
28
[xxviii]Со мной все в порядке (англ.).
– Так это и есть ваш гринго? – спросил начальник смены, непривлекательный, как и положено тюремщикам, неотесанный и грубый. Эмилия кивнула, говорить она уже не могла. Через пару минут она подняла голову, к ней вернулся дар речи, и самым нежным тоном, на который она только была способна, она спросила, могут ли его выпустить тотчас.
– Ну-ка, козел, выпусти гринго! – приказал начальник надзирателю у решетки.
Привыкший к приказам, пересыпанным бранью, охранник с присущей ему медлительностью стал поворачивать ключ в замке. Молча, пристально глядя в темноту душного загона, Эмилия ждала, даже не моргая.
– Холодно тебе? – спросил ее тюремщик, обнимая за талию и прижимая к своему толстому тугому животу.
– Немного, – ответила Эмилия.
Она сделала над собой усилие, чтобы не потерять присутствия духа. Но тут же буквально онемела, потому что тот положил ей руку на грудь и пощупал ее, как фрукты на базаре.
– Забирай его сейчас, красавица, кто знает, что будет завтра.
– Большое спасибо, – сказала Эмилия, не пытаясь отшатнуться, не дрогнув, улыбаясь благодарной улыбкой, которую она надела себе на лицо.
Потом она потихоньку высвободилась из этого объятия, спокойно и мягко, словно настоящая королева. И оперлась на руку Даниэля, который уже появился из-за решетки.
– Не вздумай ударить его, а то они нас убьют, – сказала она ему по-английски, на языке, который отец заставлял ее учить, хотя Эмилия была уверена, что он ей никогда не пригодится. Она не переставая улыбалась всю обратную дорогу, шагая по тюремному коридору среди камер. Даже когда она увидела встревоженное лицо Милагрос, впервые в жизни она не смогла стереть со своего лица эту приклеенную искусственную улыбку.