Любушка-голубушка
Шрифт:
Как Люба не грохнулась в обморок, это просто странно. А может, впрочем, и грохнулась. Потому что она совершенно не помнила, как вышла из кошмарного кабинета и прислонилась к стене. Ноги отказали, а в затылке будто штырь железный торчал. Она даже голову прижать побоялась: казалось, этот штырь из затылка торчит, а если стены коснется, то пронзит Любину голову, и тут-то ей настанет конец. Люба так и держала голову наклоненной вперед, отчего ужасно ныла шея…
И тут Люба внезапно вспомнила, почему лицо бровастой председательши, ну, этой Марины Ивановны, показалось ей знакомым. Да потому, что и в самом деле эта дама не раз появлялась на Старом
– Я возьму больше килограмма. Скидка будет?
Все отвечали: ну, смотря сколько возьмете. Тогда председательша или мстительно поджимала губы и уходила, или с тем же недовольным выражением выбирала самый маленький кусок, куда меньше кило.
А Люба один раз, когда еще ее фокусов не знала, согласилась – да, мол, будет. Она еще только-только начинала торговать и людям верила, как Красная Шапочка – Серому волку. И робела перед покупателями. Дама это сразу просекла – ну и воодушевилась:
– Какая?
Сейчас уже не вспомнить, конечно, о чем там речь шла… о печени, кажется, да, точно – о печени, она уже тогда по двести рублей за кило шла, свежая, от молодой коровки печень была, и Люба сказала, что десять рублей скинет.
– Десять? Ну, это ерунда. За сто семьдесят возьму, так и быть, – сказала покупательница непререкаемо.
С килограмма потеря – тридцать рублей, с пяти уже сто пятьдесят… То есть Люба почему-то решила, что больше килограмма – это килограммов пять! Мало ли зачем человеку понадобилось много печенки? Паштет сделать для семейного торжества, к примеру, много паштета на большое число гостей! Ну ладно… зато печенка уйдет. Ведь главное – товар продать, вынуть из него деньги, а их всегда бывает чуть меньше, чем рассчитываешь. И хотя полторы сотни – это уже не слишком «чуть», она все же согласилась:
– Хорошо, по сто семьдесят отдам.
Валя посмотрела на нее как на безумную, но ничего не сказала. Решила, что хватит ей Любу жизни учить. Только полчаса назад опять нотацию читала:
– Что ты все так щедро вешаешь: с походом [1] да с походом? Чего походами кидаешься? Тебе кто-нибудь дает с походом?
Валя вообще любила учить Любу жить – как с помощью нотаций, так и на личном примере, – но иногда даже ей надоедало. Вот она и промолчала.
Бровастая дама заставила Любу показать ей один кусок, потом другой… потом сказала:
1
Споходом– принятое на рынке выражение, означающее «больше, чем требовалось».
– Нет, ваша печень мне не нравится!
В начале своей мясной карьеры Люба складывалась пополам от смеха, услышав что-то в этом роде, а теперь уж попривыкла. И ответила спокойно так:
– Очень жаль. Потому что печеночка отличная.
– Да? – подняла дама свои невероятные брови. – Ну хорошо, уговорили. Вот этот кусочек завесьте.
Что это за слово такое, почему люди так говорят – «завесьте», Люба не переставала дивиться. Ну и ладно, нравится им – пусть говорят.
Завесила она, короче, этот кусочек. Вышло восемьсот граммов. Положила печенку в пакет, завязала, подала покупательнице и говорит:
– Сто шестьдесят
– Вы что, считать не умеете? – холодно спросила дама. – Сто семьдесят минус тридцать четыре – получается сто тридцать шесть.
– А почему сто семьдесят-то? – спросила наивная Люба. – Двести рублей килограмм.
– Позвольте! – с пафосом воскликнула покупательница. – Вы же мне обещали по сто семьдесят, а сами ломите по двести!
– Как по сто семьдесят? – удивилась Люба. – Это если бы вы много взяли!
– А разве восемьсот грамм – это не много? – возмутилась дама. – Ничего себе! Да если вы тут зажрались на бесплатном мясе и разучились деньги считать, не думайте, что все так же живут! Торговка несчастная!
И она швырнула пакет на прилавок так, что он лопнул, печеночные брызги разлетелись во все стороны. И вышла из павильона, чеканя шаг.
Люба потом не скоро очухалась. Она же была дура впечатлительная, да почему – была, такой и осталась!
Да уж, тесен мир… Понятно, что та чернобровая ее запомнила. Потом, с того раза, она больше ни разу к Любе не подходила. Неужели сейчас просто воспользовалась своим положением и сквиталась с «торговкой несчастной»? Да, теперь торговка была и впрямь несчастной… Это какой же процент с тридцати рублей накрутила ей злопамятная Марина Ивановна?
Может, кто и способен высчитать процент с двадцати тысяч, но Любе это было не под силу. А калькулятора, понятно, под рукой не имелось. Да и вряд ли она сейчас попала бы в хоть одну клавишу… Стояла как прибитая к стене, ни рукой шевельнуть, ни ногой.
Вдруг в поле ее зрения возникло мутное лицо Капитонова, как бы туманом подернутое. Он шевелил губами. Невнятно слышалось что-то вроде:
– Я же тебе говорил, дуре, что нельзя при них реветь, они не верят, думают, что притворяешься. Нагло надо было держаться… они наглых побаиваются, эти курицы. А жалких сразу на кусочки рвут…
О, господи, что он такое бормочет? Мерещится Любе, что ли? Наверное, и впрямь мерещится.
Она отвернулась от Капитонова и уткнулась взглядом в еще одно мутное пятно. Еще одно лицо! Мужское! Что, уже судебный исполнитель явился? Деньги с Любы требовать? Вот так – чтобы сейчас, немедленно она выложила ему двадцать тысяч?! А если не выложит – он еще что, в камеру потащит? В этот, как его, обезьянник? Может, уже и автозак у крыльца припаркован?!
При мысли об автозаке и обезьяннике Люба лишилась остатков сил, не удержала своей тяжелой головы и прижалась-таки ею к стене. Незримый штырь наконец пронзил голову, но от этой боли сознание странным образом прояснилось, и Люба вдруг узнала незнакомого мужчину. Да ведь это Денис. Тот самый Денис, который появился сегодня утром в ее квартире в компании со своей сестрицей! А он-то откуда взялся?! Ведь Люба их выгнала! Он что, следил за ней? И выследил, тоже явился счеты с ней сводить? Ну, теперь ее в самом деле можно голыми руками брать. Поистине – и делай с ней что хошь…
Беременна, значит… От Женьки! Во как!
Любе потребовалось какое-то время, чтобы очухаться. Потом она сказала:
– Ну?
– Что – ну? – насторожился Денис.
Конечно, насторожился. Особого радушия в Любином голосе не звучало. А он, наверное, рассчитывал, что Женькина мать сейчас зальется слезами восторга и прижмет к сердцу и его, и его сестрицу в ее клеенчатом плащике. То есть подхватит ее с дивана – и прижмет. А потом – слезами… Впрочем, очередность не столь важна.