Лючия, Лючия
Шрифт:
– О, Данте, поздравляю. И кто она?
– Джулиана Фабрици.
– Кажется, я не знакома с ней. Она живет в твоем районе?
– Да, ее семья живет рядом с нами на Первой авеню. Ее отец владеет небольшим гастрономическим магазином на Десятой восточной авеню.
– О. Может, если я увижу ее, то вспомню.
– Вряд ли. Она не ходила в школу с нами, ничего такого. Она младше нас.
– Младше?
– Ей восемнадцать.
– Восемнадцать! – От удивления я присвистываю.
Не могу поверить, что жизнь так скоротечна – я уже не самая молодая балерина на этой сцене. Кто бы мог подумать,
– Какая она? Ну, кроме того, что ей восемнадцать, – весело интересуюсь я.
– Она очень веселая и добрая, с ней легко общаться. Красивая. Ласковая.
– А маме твоей нравится? – спрашиваю я.
– Очень.
– Тогда она, должно быть, отличная девушка.
– Думаешь? – Данте все еще нуждается в моем одобрении.
– Да, я думаю, что Джулиане очень повезло. Потому что ты самый лучший мужчина на земле.
– То же можно сказать и о тебе. У тебя только один недостаток.
– Только один? Вот уж не думала.
Я широко улыбаюсь, хотя на самом деле мне хочется разрыдаться во весь голос. Мне нравилось владеть ситуацией, когда я знала, что Данте любит меня, и не важно, где я находилась и что делала, он ждал меня в своей пекарне. Он был моим защитником, как и папа, человеком, который любил меня и готов был ждать, несмотря ни на что. Но все переменилось, потому что он полюбил другую.
– Так какой у меня недостаток?
– Ты не создана для замужества.
Наконец Данте смотрит на меня, но не может долго удержать взгляд. Кажется, он крепится изо всех сил, чтобы не расплакаться. Я тоже не должна сейчас плакать. Если бы заплакала, то предала бы саму себя. Я встаю и отряхиваю сахарную пудру с брюк. Потом протягиваю Данте руку, он берет ее и встает. Мы смотрим друг на друга.
– Прости, Данте, – говорю я.
Если я только заикнусь, что хочу начать с ним все сначала, он, вероятно, порвет с Джулианой Фабрици в том же миг и вернется ко мне. Он ждет, что я скажу ему это, но я не собираюсь произносить ни слова. Не хочу снова заставлять его страдать.
– Ничего, – грустно говорит Данте.
Итак, это мое последнее свидание с Данте Де Мартино. Он держит меня за руку всю дорогу до дома.
Закрытие отдела заказов казалось несложным делом, потому что разборка ведется с самого февраля, но у нас все еще целая груда бумаг, которые следует привести в порядок Самое сложное – окончательная инвентаризация нашего склада материалов. Каждый отрез напоминает мне о каком-нибудь платье, костюме или пальто, которые мы здесь сшили.
– Смотри, Лю. Шерстяная ткань на монашескую сутану! – поднимает Делмарр над головой плоский рулон. – И как они только ходят в этих платьях? Я бы даже чехлы для машины из такой ткани шить не стал.
– Ты же знаешь, что они дают обет бедности. А нищенки не могут носить платья из шелка.
– Вот. Это тебе, – протягивает мне Делмарр отрез золотого ламе.
– Канун Нового года!
– Мы здесь много чего успели сделать. Удивительно, и как нашим пальцам удалось выдержать.
– Тебя когда-нибудь занимал вопрос, как здесь все будет, когда мы в последний раз закроем за собой эту дверь? – показываю я на
– Тебе не придется беспокоиться об этом.
– Что ты имеешь в виду?
– Завтра здесь не будет ни одной двери.
– Как это?
– Очень просто. На этаже будет проведена перепланировка: сначала вынесут двери, потом сломают стены, и вскоре третий этаж станет большим единым открытым пространством, заполненным рядами и рядами вешалок со всякой готовой дрянью. Разве не мило?
– Чудовищно!
– Лючия, внимательно оглядись вокруг. Это день, когда элегантность перестанет существовать.
Я глажу на Делмарра, ожидая, что он вот-вот засмеется, но он абсолютно серьезен. Без улыбки он смотрит на меня так, что и я понимаю: от этой мысли у него сердце рвется на части.
Я рада, что у мамы появился внук, который хоть как-то скрасил нам первое Рождество без папы. Иногда я застаю маму в слезах, но потом она берет себя в руки и принимается с новыми силами за праздничные приготовления, но мне понятно, как ей тяжело. Ей не становится легче, когда она видит, как я собираю вещи, чтобы уехать в Калифорнию и оставить ее наедине со страданиями.
Делмарр поражен тем, как мы отмечаем канун Рождества, и тронут (может, и не духовностью, но определенно эстетикой) всенощным бдением в нашей капелле Святой Девы Марии из Помпеи.
– Как ты можешь, – шепчет он, – возвращаться в эту церковь после всего того, что с тобой здесь произошло? Невероятно!
– Это называется вера, – шепчу я в ответ.
– Нет, это называется боязнь попасть в ад, – ворчит Делмарр, а сам разглядывает витраж, расположенный за алтарем.
– Мой отец, ярый агностик, называл церковные подношения «страховкой на случай пожара».
Мама подталкивает меня локтем, чтобы мы прекратили перешептываться. Я смотрю на алтарь и скамейки, украшенные белыми гвоздиками, перевязанными красными ленточками, потом закрываю глаза и размышляю, как я выглядела в день своей свадьбы. С того дня прошел уже целый год, но мне кажется, что все это было в другой жизни; хотя некоторые моменты, связанные с этим местом, для меня настолько болезненны и грубы, как будто все произошло только вчера. Особенно когда я вспоминаю папины похороны. Иногда мне кажется, что он просто уехал куда-то надолго, поэтому жду, что вот-вот он остановит свой грузовик рядом с домом и будет звать с улицы маму, чтобы она поехала с ним съесть мороженого.
Делмарр целует меня в щеку после мессы и одаряет маму своей сердечной улыбкой. Он уже было собирается перейти улицу Корнеля в сторону своего дома, но вдруг оборачивается и кричит:
– В понедельник утром, в шесть часов, на Центральном вокзале. Едем до Чи-тауна, а там пересаживаемся на «Супер-чиф», и едем в Голливуд!
Я машу ему рукой:
– До встречи на вокзале!
У меня в запасе еще неделя, чтобы собрать все необходимые вещи. Самая большая сложность – это мои шляпки. Сколько взять с собой, как упаковать. Калифорния – солнечный край, и мне совсем не хочется, чтобы солнце испортило мне мой нью-йоркский цвет лица.