Шрифт:
Повесть
Дуська мечет языком сосредоточенно, с обычной тупой жадностью – торопливо убирает молоко в живот. Полосатый хвост ее напряжен – он сейчас прям и тверд, как милицейский жезл. Под хвостом же… Люда отводит глаза, чтобы не портить себе аппетит.
До чего же страшна эта Дуська – и худа, и кривонога, и годами стара.
Однако какой успех имеет у мужского пола! Когда она течет (а течет она, несмотря на возраст, регулярно) “трудные” дни наступают и для
Дуськиной плоти. Им и дела нет, мерзавцам, что эта Дуська половине из них приходится если не матерью, то бабкой. И на участке под каждым кустом сидят, и на крыльце дерутся, и в дверь прошмыгнуть норовят. Как они в дом пролазят – просто загадка. Бывало, изловит
Тимофеевна одного в подполе, тащит за шкирку, а другой уже с чердака голову свесил – наблюдает. Люда за этим на чердак, а их там три штуки – и морды такой ширины, что страшно подступиться. Дуська-дрянь забьется на кухне под буфет и орет весь вечер – таково-то мерзко…
Чего уж тут орать – и сама свою участь знает, и все знают: быть ей брюхатой в несчетный раз.
Блюдце осушено. Дуська, не взглянув на Люду и даже не облизнувшись, косолапит из кухни прочь. Экое неопрятное животное!.. Однако и у девушки завтрак подходит к концу. Она встает, прибирает на столе, моет свою чашку. Следующие минут двадцать Люда посвятит макияжу – ведь в отличие от Дуськи она заботится о своей внешности. Зеркальце у Люды овальное, двустороннее. С одной стороны оно специально все увеличивает; присунешься поближе – самой себя испугаться можно.
Но… если с другой стороны посмотреть, то вроде бы и ничего – Люда как Люда, только покамест ненакрашенная. На тумбочке все у нее под рукой, как у художника: красочки, кисточки, карандашики, пузырьки какие-то… Но пусть уже девушка наводит красоту – это занятие интимное.
Если, отвлекшись, поглядеть в окошко, то в огороде можно заметить
Анны Тимофеевнин зад. Тетя Аня, как всегда по утрам, что-то полет – это у нее вместо гимнастики. Она и Борьке жрать дала, и курам травы насыпала, а сама еще не кушала и чаю не пила – такой у нее распорядок. Зелень в огороде осыпана росой; яблони в саду золотятся на просвет; домик, сам как яблоко, румянится с восточного бока…
Такой чудесный утренний макияж на природе, а тетя Аня даже не разогнется, не порадуется на Божий мир.
На часах семь тридцать. Люда в полном сборе. На ней брючный костюмчик – беж; на шее платок белый, газовый. Сумочка у девушки лаковая, черная и такие же туфли – черные, на среднем каблуке.
Поддевши лаковым носком, Люда сперва выставляет на улицу Дуську, а потом и сама, в облаке польских “Может быть”, выходит на крыльцо.
– Я побежала, теть Ань!
Тимофеевнин зад неколебимо высится над клубничной грядкой.
– Бежи, бежи… Молока не забудь!
Тук-тук-тук – стучат Людины каблуки поселком. Так!-так!-так! – это она выбралась на городской асфальт. Походка ее, может быть, не верх изящества, но с Дуськиной все-таки не сравнишь. Впрочем, каких в это время походок не увидишь: кто семенит мелко-мелко, кто вышагивает журавлем, кто шаркает, кто припрыгивает… Всяк своим манером люди спешат в одну сторону – на завод. Спины, спины, головы… стрижки и заколки, уши и плеши… С утра человечьи вереницы пахнут парикмахерской и первым потком. Разговоры отрывистые, задышливые от торопливого шага. Мужчины в большинстве идут быстрее женщин, но не все – иные движутся под локоть с супругами, на жесткой сцепке.
Одиночки тоже порой замедляют ход – скапливаются по несколько мужиков в хвосте какой-нибудь фигуристой дамочки. У Люды в хвосте мужчины не скапливаются, но ей этого и не надо. Она презирает таких вертихвосток, особенно из заводоуправления, которые одеваются на службу как в ресторан, если не сказать хуже.
Вобрав в себя все притоки, полнолюдная река катит к своему устью.
Здесь заводская проходная расчесывает ее, словно гребень, распускает на пять ручьев. Но уж очень густ поток – пять дверей, однако в какую ни сунься – везде теснина… Держите, дамочки, свои шиньоны!
Внутри – турникеты, за которыми едва помещаются необъятные бабки-вохровки. Где им только гимнастерки шьют?.. У каждой на брюхе по кобуре, но в кобурах – пусто; и глаза у бабок пустые, как под гипнозом, – им сейчас хоть пропуск покажи, хоть сигаретную пачку – все едино.
Очнутся вохровки ровно в восемь, когда в проходной и одновременно по всему заводу дернут на разные голоса звонки. Звонки эти включаются все от одной кнопки, которая находится здесь же, в дежурке у начальника караула. По их сигналу всяк вошедший на завод должен оставить все личное, частное и предаться делу – кто к какому приспособлен. Но… как бы не так. Во-первых, не все еще и вошли…
– Здрасьте, Иван Степаныч!.. – Вохровские животы приветливо колышутся.
Руководство задерживается не потому, что долго спит, а просто для шику. Если оно встало нынче с хорошей ноги, то козыряет в ответ шутливо-снисходительно:
– Здорово, бойцы, как служба?
У “бойцов” прямо счастье плещет на жирные лица.
– Слава те, Господи, стерегём! Муха не пролетит…
– Ну-ну…
Знает каждый: чего только не перелетает по ночам через заводской забор. Но бабки за “периметр” не отвечают – только за турникет. За мух отвечают… Вон, кстати, летит одна: галстук набок, лицо в поту, на лице – отчаяние. Самый клиент и есть! Муха с пропуском к турникету, ан нет – вертушку-то бабка застопорила.
– Куды, милок, разлетелся? Опоздал – гони пропуск!
А он опоздал, вишь, потому, что за очками возвращался, – они, вишь, для работы ему нужны…
– Не знаю ничего! С начальником караула будешь разбираться…
Но и муха не проста. Пропуск из лапки не выпустив, ловко ныряет под вертушку и… была такова.
– От шустер! – колышутся, негодуют “бойцы” за турникетами.
–
Митревна, ты его хотя запомни.
– Куды… – разочарованная Митревна машет рукой. – Запомнишь их тут…
<