Люди, горы, небо
Шрифт:
Ах, все это мнительность, мнительность! Стараясь заглушить неприятный осадок внутри, разыгравшуюся, как больная печень, едкую неудовлетворенность собой, он продолжал говорить не то всерьез, не то дурачась, немного уже паясничая, а может, и намеренно играя с огнем:
– Послушай, Виктор, учись, брат, житейским вещам: никогда не целуй некрасивую девушку, мой тебе чистосердечный совет.
– Почему? – бесстрастно спросил Витька, но голос у него все же чуть-чуть дрогнул.
– Потому, что ей это лестно, понимаешь ли ты, когда ее целуют. И она обязательно всем встречным-поперечным разболтает. Уж это
– Спасибо, я учту, – все так же бесстрастно пообещал Витька.
Станиславу и вовсе не понравилось, что он так нарочито серьезно принял его дурацкий совет. Станиславу вообще ничего сегодня не нравилось.
– Пойти спать, что ли? – сказал он, но ответом ему было молчание.
Закинув ногу на ногу и обхватив колено, он полегоньку раскачивался вместе с бочкой, что-то про себя мыча. Наверное, стихи, потому что фраза за фразой начали наслаиваться в этом мычании законченные строфы, сперва косноязычные, глуховатые, а потом уже напряженные, густые, как звон откованной меди. У Станислава неожиданно обнаружилась впечатляющая дикция.
Восходят сильные по лестнице годов,
На женщин не глядя, к ним протянувших руки, Открывших груди им, не различая звуки -
Желанья женского неутомимый зов.
Восходят сильные к сияньям вечеров,
Где, как кустарники, в крови тяжелой, в муке Сплелись огни; звенят предчувствий луки;
И – наверху они, средь мировых ветров.
И жадно рвут они там звезды и кометы,
Потом спускаются, изведав славы светы,
С душой, сожженною огнем пустой игры.
И видят женщин вдруг, их ждущих средь томлений, Внезапно падают пред ними на колени,
Похищенные им кладя в персты миры.
Я люблю стихи Верхарна, – сказал он с пробившейся в голосе стеснительностью, – люблю за их фламандскую медовую вязкость, они чем-то сродни живописи Рембрандта, Рубенса, Снайдерса, Ван-Дейка, и так бражиста, тепла, телесно ощутима их плоть!
– Стихи весомы, и вы точно о них сказали, вряд ли можно сказать лучше, – согласился шеф.
Тогда Станислав, не дав опомниться, прочитал что-то хилое, блеклое, лишенное прежнего размаха.
– Что за гадость вы прочли? – возмутился шеф.
– А если это Верхарн?
– Бросьте вы! У меня пока есть слух на стихи – на чужие.
– Вот я и проверял ваш слух. Да и вкус.
– Бросьте вы! Мне всегда казалось, что подобные стихи может написать только человек, не живший с женщиной, несбывшиеся вожделения которого переросли в злобноиздевательское отношение к ней.
Первой реакцией Станислава было желание возмутиться, но он переборол себя и даже неожиданно захохотал. Его самого поразило, что захохотал он от души.
– Вы меня подсекли на корню, шеф, – сказал он сквозь смех. – Никогда не подумал бы, что у вас в запасе могут найтись столь разящие аргументы. Однако серьезно, не принимайте близко к сердцу, не стоит… Стишата действительно скверные – они написаны одним новомодным поэтом и у известного рода любителей ходят по рукам. Надо думать, что только по испорченности натуры моей они врезались мне в память.
– Смейтесь, смейтесь, – непримиримо проговорил шеф, уже держась за полог палатки. – Во всяком случае, смех освежает мозги, действует на человека примерно так же, как умывание. Советую читать писателей, умеющих смеяться серьезно, – Анатоля Франса, например… Можно О’Ген-ри, но он, на мой взгляд, местами излишне легковесен.
Удивительней всего, что Станиславу сделалось легко, будто он сразу, одним махом, очистился от некоей скверны, донимавшей его давно и мучительно.
– Ничего, малыш, ничего, – сказал он, примирительно похлопывая Витьку по плечу. – Можешь целовать некрасивых девушек. Я тебе даже советую. У них иной раз встречается нечто, чего не найдешь ни у какой писаной красавицы. И они умеют дорожить чувством. Может, у меня именно потому в семейном плане решительно не задалась жизнь, что я всегда гонялся за чем-то эфемерным, как жизнь мотылька-однодневки. Живи своим умом, малыш. Плюнь на чьи-то советы. И на мои. Ведь все, что я тут у костра сегодня наболтал, – это, знаешь ли, плюнуть и растереть.
Как бы пропустив его слова мимо ушей, очень тихо и очень серьезно Витька спросил:
– Далеко ли отсюда до острова Рождества?
– На кой он тебе ляд?
– Может ли достигнуть сюда радиация?
– Ха! Плюнь… Возможность радиации – а она ничтожна – не худшее, что нас здесь может ожидать.
Он как-то сник, потупился и долго сидел молча.
Но вдруг встрепенулся. Уже поднимаясь, ударом каблука вышиб из-под себя бочку. Зевнул, расправил плечи.
– Гораздо ближе до того острова, где отощавшие японцы, выброшенные вместе со шхуной зимним штормом, пожрали друг друга с потрохами.
– Я что-то не уловлю связи, – сказал Витька.
– Не нужно во всех случаях насильственно устанавливать связь, стремиться к рискованным параллелям, – устало заметил Станислав. – Не нужно чрезмерно усложнять и без того достаточно сложное наше бытие. Ха! Самураи, что с них возьмешь? Дремучая Азия. Склонность к харакири…
– Наш бы Зиганшин…
– Вот видишь, – усмехнулся Станислав, – наш Зиганшин… У него иного рода закваска. Не на тех хлебах взращен. – Он воззрился на безмятежно и бесконечно что-то жующего Егорчика. – Послушай, может, ты по-братски поделишься с нами тем, что так утомительно долго жуешь? Все-таки коллектив – это сила, которая…
Егорчик извлек из-за щеки кусок вязкой смолы.
– Это смола, – сказал он. – Тут много на берегу смолы, море выбрасывает. Она очищает зубы.
– А зачем тебе чистые зубы? Для какого пира? Егорчик не удостоил его ответом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
О том, что на острове есть лежбище сивучей, догадывались еще в старом лагере, хотя в справочной литературе оно не было отмечено. Вероятно, из-за малочисленности, или же морские львы облюбовали эти места недавно.
Как бы там ни было, а Витька, постоянно шныряя по острову, забираясь все дальше через отроги и ущелья, наконец, достиг самых головокружительных участков побережья. Не стоило и помышлять спуститься здесь к морю, так безнадежно обрывались базальты, раздробленные в воде на множество кекуров, расплюснутые лепешками.
Вот на тех-то рифах, соединенных с берегом узкими перемычками (в прилив сюда захлестывала вода, и рифы становились островками), Витька обнаружил несколько сивучей-самцов и при них десятка два-три маленьких, с коротким лоснящимся мехом самочек.