Люди, горы, небо
Шрифт:
От тоски по сытной еде, по доброму куску печенки у него на минуту потемнело в глазах, вдруг замутило и обильно начала выделяться слюна. Он сплюнул.
Просто сказать – сивучи! Они совсем рядом, но как спуститься? Базальт порода крепкая, выветривается медленно, поэтому непропуски стоят гладкие, будто маслом смазанные, – не уцепишься, не нащупаешь ногой расщелину… Нужна веревка! Окажись в лагере веревка, Витька никому не стал бы и говорить, что обнаружил лежбище. Стащил бы у Егорчика ружье, и готово – навались, ешь, от пуза!
В лагере, конечно, обрадовались найденному лежбищу. Сгоряча. Но когда Станислав уяснил на месте незавидную позицию, с которой нужно было завоевывать сердце и печенку льва, он небрежно бросил:
– Лично мне это лежбище не светит.
– М-да-а, – протянул шеф, критически щурясь. – А нет ли возможности спуститься дальше по берегу?
– Спуститься можно, – сказал Станислав, – только
там лежбища не окажется. А сюда вы не проникнете, вы же видите непропуски!.. Эти львы – в каменной клетке.
Не солоно хлебавши, возвратились в лагерь, хотя еще долго каждый строил планы проникновения к сивучам.
Витька, правда, никаких планов не строил. Он, если разобраться, запросто мог еще прожить и без сивучей. Он не какой-нибудь прожора вроде Егорчика – вот где ненасытный человек. А сам пальцем о палец не ударит, чтобы раздобыть какое-нибудь пропитание.
На всякий случай Витька задался целью обследовать весь берег, где можно, спускаясь вниз, а где нельзя, глядя сверху. Нужно разведать местность досконально – может, и обнаружится дополнительный резерв пропитания.
Особенно его радовало, когда удавалось спуститься к воде. Тут кипела жизнь – верно говорил Станислав, что нужно только присмотреться.
Иногда он вспугивал уток-каменушек, сидевших на яйцах. Яиц, к сожалению, было мало – небрежно снесенные, они торчали где попало между зазубринами камней. Может, потому и утки назывались каменушками. Всякий раз Витька завороженным взглядом провожал вспорхнувшую каменушку. Удирая по-над водой, она как-то механически точно и законченно выпрастывала сзади лапки, будто самолет поджимал шасси. Точно так же поджатые, особенно прелестно лапки выглядели у топорков – красные на черном подбрюшье.
Витька яиц не трогал – разобьешь, а оно, может, насиженное. Лучше подождать, вот вылупятся каменушки, вот они подрастут… все-таки мясо, да еще какое! Дичь.
Опасаясь соблазна, Витька старался обходить сидящих на яйцах каменушек, но утки так сливались с камнями, что иногда он едва не наступал на них. С шумом и фырком прядали они из-под ног, будто рядом взрывалась хлопушка.
Витька уже мог отличить серую чайку от морской, а кайру от гагары. Не говоря о топорке – благодаря своему клюву он имел такую ярко выраженную внешность, что спутать его с другой птицей было просто невозможно. Недаром топорка называли когда-то морским попугаем. В общем Витька уже разбирался кое в чем, кое-какие у него поднакопились сведения о фауне и флоре пустынных северных островов, и он вполне мог, громко говоря, ассистировать Станиславу, следовать за ним во всех его вылазках в глубину острова и по берегам. Ведь Станислав не сидел все время у костра. Он с толком проводил здесь время. Но у Витьки что-то уже не лежала душа с ним общаться.
Вот и нынче Станислав ушел куда-то чуть свет, даже чая не дождался. Хотя какой там чай – напьется дождевой воды в луже, и тот же самый будет эффект. Шеф экономит заварку железно.
Одному бродить даже лучше. Никто тебя походя не шпыняет, что не туда пошел, не так сел, не то сделал. Витька уже привык в одиночку. Он мог даже, не опасаясь насмешек, потолковать с чаенышами на их птичьем языке, то есть такими словами, какие они должны были бы принять доброжелательно. Кто принимал, а кто – нет. Они ведь тоже были разными, чайки, и птенцы их тоже имели свой наследственный, врожденный каприз. Да и как им не проявить характера, впервые увидев чудовище вроде Витьки с нестерпимо блестящими линзами позаимствованного у шефа бинокля? Которые поглупей, те изо всех сил тщатся пролезть в какую-нибудь расщелину не больше игольного ушка и застревают, выставив пухово-мягкий задок, и беспомощно дрыгают лапками, внезапно лишенными упора. Те, что порасторопней, вперевалочку бегут к воде, еще не умея на ней держаться, но уже инстинктивно чувствуя в ней друга; их накрывает взрывчатыми, шумно пузырящимися брызгами прибоя, безжалостно окатывает, опрокидывает, валяет, и вот они уже карабкаются прочь, страшно обескураженные, мокрые и жалкие; вода непонятно почему оказалась вдруг стихией более враждебной, чем даже тот хищный великан у гнезда. Есть молчуны: смотрят на пришельца неосмысленно да знай помалкивают, полагая, вероятно, что кричи не кричи – один конец; решительно безразличные к ударам судьбы, они напоминают философов-стоиков. Но есть и нахалы, откровенные наглецы, берущие, так сказать, сразу на бога, – эти никуда не бегут, не спасаются, но не уповают на судьбу-злодейку, – о нет, они жутко вопят, пугают, мощно разинув черные. с розововлажным подбоем клювы; так и хочется бросить в эту разверстую емкость копеечку, чтобы не вопили почем зря.
В тихой заводи между рифами Витька залюбовался узкими, как тесьма, водорослями, сплошь усыпанными бисером пузырьков и оттого радующими глаз, как ленты в жемчуге. Вот тут-то, под водорослями, и увидел Витька весло, окольцованное медью в том месте, где оно обычно вставляется в уключину. Весло лежало глубоко, хотя сразу могло показаться, что окуни руку – и достанешь. Да и зачем Витьке весло? Мало, что ли, такого хлама на берегу – если не весел, то обломков мачт, трюмных досок?.. Однако же вид оно имело свежий, еще не замшело, не обросло ракушками. Он подумал: может, сейчас за поворотом, за тем мысом, ему откроется что-то и поважней весла?
Он подумал так просто, шутки ради, но не ошибся.
То и дело ему стали попадаться останки судна, растерзанного и выброшенного сюда морем. Вот гребной вал с небрежно смятым трилистником винта. Вот дуга расколотого шпангоута. Вот вывороченные вместе с палубными досками кнехты. Чуть дальше – спутанная в клубок громоздкая якорь-цепь, ржавые телеса механизмов. А вот и днище, оно обуглено, местами из пазов, подобно вулканической лаве, потоками вылилась и застыла смола.
Витьке стало зябко и неуютно. Может, где-то на другом пустынном острове точно такое же пристанище нашли останки их собственной шхуны. Наверное, не спаслись ни Зыбайло, ни вреднюга чиф – старший помощник, который всегда держал отряд на жестком пайке. Не спасся никто, иначе уже давно прислали бы сюда за отрядом какую-нибудь посудину, сняли бы их с этого «райского» острова.
Да, тревожный, сумеречный берег. Ничего такого, что могло бы рассказать о судьбе людей, переживших эту катастрофу. Безмолвно вокруг. Только траурно кричат чайки. Только туман. И от всего этого еще тягостней на душе.
Витька внимательно рассматривал все подряд: и позеленевший фонарь с японским клеймом, и коробку реостата с оборванными проводами, и массивный двигатель.
Он уже порядочно отошел от останков судна – по-видимому, рыболовной шхуны, когда внезапно из-под ноги у него выпрыгнула, как пинг-понговый мячик, прозрачно-пластмассовая диковинка: то был пузатый уродец с несоразмерными туловищу тонкими ножками и распухшей бритой головой. Бритой не сплошь – посередине торчали колечко и пучок волос. Вероятно, то был талисман, висевший – для успокоения души рыбака – под потолком в тесном кубрике.
Уродец придерживал короткопалыми ручками вздутое шаром пузцо, щеки его тоже раздулись, а глаза тускнели плоско и округло, как монеты.
Присев, Витька долго изучал талисман, который, видно, не уберег бывших его хозяев от судьбы неправедной, и сунул находку в карман. Когда он поднялся, сразу дунувшим ветром туман разогнало, образовались в цельной его стене голубые окна, и Витька увидел впереди белую с черными нитями вант шхуну, издали казалось – совершенно неповрежденную. Но стояла она с легким креном на рифах так далеко от воды, что даже по приливу накат ее не достигал.