Люди, горы, небо
Шрифт:
Станислав всегда выбирал компанию по своему вкусу и диктовал ей свои условия, навязывал свой образ жизни. Сейчас произошла осечка: здесь по ряду причин он уже не мог быть диктатором. Мало того: здесь довольно скоро распознали его минусы, его самовлюбленную сущность.
А может, все выглядело проще, может, Витька по молодости лет пытался усложнить привычный порядок вещей в человеческом общежитии, будь то крошечный остров или город с многомиллионным населением?
Ведь и впрямь жизнь в их маленьком коллективе худо-бедно текла себе да текла – правда, по неровному, глыбастому руслу. И в атмосфере, несколько затрудняющей дыхание, несколько влияющей на умы. Это тоже правда.
Правда, которая подтвердилась вечером того же дня. Вроде и повода для того, чтобы ворочать руками камни порожистого русла, не было, как и сытная печенка не могла послужить причиной, чтобы темпераменты быстро вскипели и плеснули через края. Наоборот, Станислав, благодушествуя и завидуя самому себе, тому, какой он был в молодости неотразимый, прямо юный бог из древнегреческого мифа, рассказывал о своих спортивных подвигах, о ристалищах высотных плато, где он блистал и где горящими глазами наблюдали за ним прекрасные ревекки в расписных свитерах, тугощекие, мускулистые, белозубые – лед и пламень.
Юрий Викентьевич снисходительно его слушал.
– Но погодите, Станислав, ведь прыжок с трамплина для человека подготовленного не высшая, скажем, доблесть. Не единственное, к чему только и может стремиться индивидуум.
– Ну да, – усмехнулся Станислав. – Почему же вы не попробовали?
– Как-то не тем мысли были заняты, знаете.
– А вы думаете, у вас получилось бы? Видите ли, прыжок с трамплина требует немалой отваги. Со стороны легко иронизировать.
Юрий Викентьевич пожал плечами.
– Конечно, стать прыгуном очень не просто. Я бы, наверное, не смог. Но если ты это можешь, мне кажется, вовсе не обязательно на все события в мире, на отношения между людьми, на «микро» и «макро» смотреть именно с этой точки зрения, с точки зрения удачливого прыгуна… свысока и неразборчиво…
– Ага, мол, ты не осмелишься прыгнуть с трамплина, – поддакнул Витька. – Кишка, мол, тонка… А мне это запросто – раз плюнуть и растереть.
– Щенок! – сказал Станислав, бледнея.
Витька вскочил с чурбана так, что тот покатился в сторону. Станислав был там, за костром. Витька подошел к костру, и языки пламени, почуя порох его одежды, ресниц и волос, изогнулись. Напряженно и с дрожью зазвенел Витькин голос, вскидываясь и опадая, как это пламя:
– Нет, я не щенок! В мои годы умирали на фронте, бросались грудью на пулеметы. Вы не смеете говорить о моем возрасте так безответственно! Кстати, вам было куда больше лет, чем мне, когда началась война. Но вы ее провели в тишине, берегли свое тренированное тело для послевоенных спортивных побед, для прыжков с трамплина…
Губы у Станислава угрожающе повело в сторону.
Юрий Викентьевич, казалось, никак не реагировал на страстную тираду паренька. Он только прекратил на полуслове запись в полевом дневнике, раздумчиво прижал карандаш к губам.
– Точно так же сейчас вы бережете свой драгоценный спортивный организм от воздействия разных нежелательных факторов, – стремительно продолжал Витька, и никто в эту минуту не смог бы зажать ему рот, – во имя будущих побед над девушками – и той, что с обложки, и другими…
Станислав тяжело и туго, с усилием отпрянул – так сжимается пружина, но тут же и сел на свою бочку, задержанный движением Юрия Викентьевича.
В руке шефа сухо хрустнул карандаш. .
Станислав неподвижно смотрел на две бесполезные, не таящие никакой угрозы, остро сломавшиеся половинки; разумеется, не это его остановило.
Его остановили слова Юрия Викентьевича;
– Однажды я чуть не убил человека.
– Каким же это манером? – без любопытства спросил Станислав, еще клокоча и пыша шаром возмущения.
– Я был в оккупации под Можайском. Лет мне тогда было, вероятно, пятнадцать, если даже не меньше. Но сложение мое уже и тогда впечатляло. Жили мы вдвоем с матерью, отец мой, комбриг – я до сих пор помню этот ромб в петлицах – расстрелян был в годы репрессий. Он преподавал в военной академии. Впрочем, я не о том… Так вот, однажды я возвращался откуда-то в свою деревню через опытное, как оно называлось еще до войны, хозяйство и прихватил необмолоченный сноп, решив, что для пропитания с него удастся вытрясти малую толику зерна. На беду меня заметили, и из ближней избы выбежал бригадир – он работал бригадиром и до прихода немцев, – ас ним два солдата в касках, с автоматами. Бригадир вопит мне еще издали: «Ты что, такой-сякой, снопы воруешь, распустила вас Советская власть!»
Немцы тоже что-то кричали и уже готовы были стрелять. Я бросил сноп и ушел подальше от греха.
Вес меня попутал, и вторично, уже когда немцев прогнали, на этом же самом опытном поле я вознамерился срубить на дрова усохшее дерево. Надо сказать, что мы с мамой были приезжими в этой деревне, эвакуированными, и жилось нам без натурального хозяйства туго. Ну вот, только я успел тюкнуть раза два по дереву, как откуда ни возьмись опять все тот же бригадир, а с ним агроном… Наверное, бригадир не узнал меня и как закричит; «А, туда-сюда, дерево рубишь, думаешь, это тебе при немцах?!»
Ну, тут я буквально задрожал от ярости, не знаю, что со мною стряслось. Замахнулся я на бригадира топором и рассек бы его к чертям собачьим надвое, если бы агроном не перехватил руку…
Стало тихо у костра. Стало очень тихо, только угли сипели, скрипуче пощелкивая и чадя.
Наконец Станислав вымолвил, хрустнув сцепленными на затылке пальцами, потягиваясь, выходя из короткого оцепенения, навеянного рассказом Юрия Викентьевича:
– Назидательная притча. Она рассказана с умыслом?
– Не знаю. А впрочем, не бойтесь. Она без подтекста. – Юрий Викентьевич сунул огрызки сломанного карандаша в карман. – Мне просто удивительно и задним числом неловко, что, оказывается, я способен на такие «взрывы естества». Мне это чуждо в общем-то…
– Гм… – недоверчиво помычал Станислав; он хотел что-то сказать, но не успел.
Витька с сухим осадком в голосе пробормотал:
– Зря не тюкнули того бригадира. Он заслужил, и нужно было тюкнуть.
Юрий Викентьевич сощурил глаза, призадумался, как бы в самом деле решая про себя, не допустил ли он тогда оплошности, даровав жизнь такой гадине.