Люди, горы, небо
Шрифт:
У Кима насчет веревки нет двух мнений – то ли вязать на ней узел, то ли нет. Для гарантии он вяжет два.
– Лучше быть несколько минут трусом, чем вечность трупом.
Афоризм не блещет, на в нем рациональное зерно.
Я ловлю себя на том, что уже не могу вязать узлы с автоматизмом, выработанным когда-то. Бывало, разбуди меня ночью – и я с закрытыми глазами свяжу любой узел: ткацкий, академический или булинь… Сейчас же я бываю иной раз невнимателен, думаю о постороннем, о том, например, почему плохо монтируется одна весьма занимательная штучка в моем новом приспособлении для аэрофотосъемки. И еще о приборе, который через год-два мне, именно мне, нужно будет испытывать высоко в горах…
Возвращаемся в лагерь. Точнее, не в лагерь, а на бивак, разбитый поблизости от ледника. Нам тут тренироваться несколько дней, а до лагеря не близкая дорога.
Устанавливаем палатки. Это требует смекалки, если иметь в виду, сколько здесь перебывало народу. За кольями приходится идти чуть ли не на зачетное восхождение. Тащим сучья черт знает откуда. Лезешь в одиночку за облюбованным куском дерева, и никто тебя здесь не страхует, хотя камень, стронутый с места ногой товарища, может свалиться на голову в любую минуту.
Тем временем Ольга Семеновна вдохновенно рассказывает коллегам-инструкторам о некоем рискованном восхождении, в котором она принимала участие.
– …Видим, летит он назад по веревке, глаза такие – восемь на семь, нога туда, нога сюда, губа отвисла, типично на нем лица нет. Что, спрашиваем? Ничего, отвечает. Берш-рунд! Трещина!
У девушек широко распахнуты глаза. Вот уж истинно «восемь на семь». Носы белые, как у клоунов,- на них слой крема, иногда фольга от конфетки, бумага…
Начальник отряда Персиков – изящный молодой человек с лицом, которое безупречно, перебивает рассказчицу:
– Нет, Оля. ты как-то дрябло говоришь о том случае. Ведь как было? Мы пробирались тогда ползком по гребню. Помнишь, не было никакой зацепки, невозможно было организовать страховку? Единственная страховка – один на веревке сваливается налево, другой – направо. Чуть впереди опасность, кричим друг другу: «Ты куда будешь, направо? Ну, а я налево!» И потом висим как христосики по обе стороны гребня, соображаем, как быть дальше.
Уступая желанию Персикова самому рассказать о восхождении, Ольга Семеновна, а попросту еще Оля, смущенно разводит руками.
– Моя миссионерская попытка провалилась в самом начале, – с милой улыбкой говорит она. – Жаль.
Что-то мне сдается, будто она влюблена в Персикова. Глаз с него не спускает. И слушает с восторгом, хотя наперед знает все, о чем он скажет. Ким Попов заглядывается на жену Персикова, инструктор Оля – на мужа Персиковой. Попробуй разобраться. Но все это в общем несерьезно, особенно у Попова.
Разговоры о сложных восхождениях, о роковых случайностях в горах мало-помалу иссякают. Нас, конечно, можно пугать. Нам все равно не страшно. Мы-то знаем, что новички почти гарантированы от всяких неприятностей.
Почти! Потому что через полчаса камешек с полкило весом, задетый вверху каким-то заготовителем дров, как из пращи ударяет в ближнюю палатку и расплющивает девушке палец на ноге. Хорошо, что только палец, и хорошо, что один. Видно, в сорочке родилась. Но в этом году ей в горы уже не ходить.
Ее эвакуируют.
А жизнь альпинистов течет своим чередом.
Она довольно завидна, пока альпинист живет в долине и нет ни дождя, ни снега. Она хороша, даже если идет дождь или снег, – палатка достаточно надежное укрытие от любых стихийных бедствий, кроме бурь и обвалов.
Блажен, кто имеет возможность что ни день ночевать на новом месте, у иных деревьев, где журчит не встречавшаяся прежде речка. Блажен, кому приходится ночевать в палатке под причудливо нависающим карнизом скалы, и когда неподалеку рокочет море, и когда по веткам прыгают белки, бегают в потемках бурундуки, и когда белая ночь или северное сияние, а вокруг рассыпчатые-снега, гарь старого пожарища, крючковатые ягодники… все что угодно… Как много человек может увидеть и постичь, если он что ни день все на новых и новых биваках! Кому это доступно, тот счастливец. Сейчас мне эго снова доступно, и я тихо радуюсь, я молчу, впитывая всеми порами шорохи, всплески,
цвета и совсем уж невидимые излучения мира, в который окунулся с головой и все ухожу, ухожу в его увлекательные глубины.
…Слышен робкий волнующий смех Кати Самедовой. Она тоже часть тех увлекательных глубин.
Мы опять в лагере. Здесь, конечно, жизнь как в столице: радио, телеграф, курсируют автобусы, есть кино, вопит магнитофон… В столовой чистые скатерти. Мы опять в лагере, но только чтобы как следует отдохнуть перед походом через перевал. Это зачетный поход. Это уже серьезное, но в общем нетрудное дело.
Ну ладно. Это завтра. А сегодня хорошенечко чистим обувь, смазываем ее, пробуем на ощупь каждый триконь – не шатается ли он, как ослабевший в челюсти зуб. Кто-то получает бивачное снаряжение, кому-то поручено проверить исправность примуса… Со всеми этими хлопотами успешно справляется Вася Тутошкин – он дельный староста. Причем он успевает еще и позагорать, пока его личная обувь сохнет и вялится на веревке.
Зачем-то заглядывает к нам Муся Топорик – она теперь не альпинистка, ее перевели в отделение туристов. Туда всех переводят, кто попал в альплагерь по случайности и не имеет желания идти грудью в атаку на горы. И тех еще, кто не прошел медкомиссии или не сдал обязательных физнормативов. Туристов гоняют в экскурсии по окрестностям. Тут есть что посмотреть. А если еще наловить форелей в каком-нибудь глухом проточном озере, то жизнь будет полной через край. Форель, как известно, еда избранных.
Но Муся недовольна, что подкачала. Ей туризм ни к чему. Ей подавай скальные стенки. Увы, увы… для скальных стенок она излишне полновата.
Я вас во сне видел, Муся, – щуря глаза, говорит ей Тутошкин. – И надо же такой ерунде присниться!
Муся, мне кажется, хочет обозвать Тутошкина дураком, но не решается осложнять события. Она пришла поискать у нас сочувствия.
– Какие с вами девчонки дохлые пойдут на перевал, а меня перевели в туристы, – вздыхает она.
Ухо, горло, нос, оторвавшись от штопки казенных штормовых брюк, резонно замечает: