Люди грозных лет
Шрифт:
В воскресенье утром на последние восемьдесят рублей Вера купила бутылку молока и тайком от родителей снесла на толкучку свое новое крепдешиновое платье. Но вырученных денег хватило лишь на одного цыпленка и на двести граммов сливочного масла, а до получки нужно было ждать еще восемь дней.
Помимо всех трудностей и огорчений по дому и в гараже, Веру настойчиво преследовал Канунников. Не проходило дня, чтобы он не позвонил ей в гараж. Он был весел и любезен, расспрашивал о здоровье, о работе гаража, но за его каждым словом Вера ощущала что-то гадкое и подлое, чего она не могла выразить
Видимо, хорошо изучив распорядок работы гаража, однажды он позвонил как раз в то время, когда Селиваныч неизменно уходил к директору завода, и опять, поговорив о работе гаража, о здоровье, мягко и совсем по-дружески сказал:
— Вера Васильевна, вы, очевидно, здорово устали. Ну признайтесь — устали?
Вера ничего не ответила.
— Отдохнуть надо, — мягко звучал в телефоне голос Канунникова, — нельзя жизнь свою губить. Ну война, ну трудности. Только война-то все равно кончится и придется жить. Надорветесь сейчас, измотаетесь, а дальше что? Кому нужна калека и издерганный человек?
— Я не понимаю, к чему это вы говорите так, зачем? — все еще усыпленная мягким голосом Канунникова, спросила Вера.
— А к тому, что я знаю вас. Вы хорошая, умная девушка. У вас такое будущее впереди. И мне просто по-человечески хочется, чтобы ваше будущее было именно хорошим. Я старше вас, больше в жизни видел, и поверьте: мне искренне жаль вас. Ну к чему такая жизнь? Молодость пройдет и не вернется. Опомнитесь, да поздно, ничто не возвращается.
Как внешне ни был искренен голос Канунникова, Вера уловила в нем именно то самое выражение, которое так испугало и обидело ее в лесу при возвращении из Серпухова. Все пережитое ею тогда разом вспыхнуло в ней, вылилось в неудержимое негодование и вызвало у нее не растерянность, не обиду, а жгучую ненависть.
— И что же вы предлагаете? — совсем спокойно спросила она.
— Просто прошу, чтобы вы не переутомлялись. Нельзя же только работать, работать и работать. И развлечься нужно. Да не просто нужно, а крайне необходимо. Ну почему бы не сходить в кино, в театр, в парк? Да разве мало мест, где можно по-настоящему отдохнуть!
— И пойти, конечно, вместе с вами? — почувствовав не обычную силу и уверенность, спросила Вера.
— Не обязательно со мной. Можно с подругами, можно одной.
— Но все же с вами лучше, веселее. Вы такой умный, обаятельный. С вами не скучно и хорошо.
«Боже мой, что я говорю?» — мысленно ужаснулась Вера, но каким-то внутренним, неясным инстинктом самозащиты продолжала говорить все тверже и отчетливее.
— Одной ходить страшно, а вот с вами… С вами я могла бы сходить, только…
— Что, Верочка, только?.. — видимо не поняв состояния Веры, нетерпеливо спросил Канунников.
— Только… — Вера помедлила, и вдруг ее всю охватил жар,
У нее хватило сил неторопливо и спокойно проговорить эти слова и так же спокойно положить трубку, а дальше силы покинули ее. Голова бессильно свалилась на руки, и из груди вырвались рыдания. Впервые в жизни она плакала не как ребенок, а как взрослая женщина, обиженная в своих лучших стремлениях.
Вспомнив, что она в гараже, Вера с трудом успокоилась, вытерла лицо и, все еще тяжело дыша, встала и хотела идти к машинам, как не по-стариковски быстро в конторку вбежал Селиваныч.
— Ну, вот радуйся, механик, — не глядя на Веру, пробормотал он, — Петренко, Кравцова и обоих Сидоренков в военкомат вызвали, в армию призвали.
— А мы с кем же, Иван Селиваныч? — испуганно спросила Вера.
— С кем? — искоса взглянул на нее Селиваныч. — Хм! с кем! С народом, с кем же еще!
Неожиданная весть ошеломила Веру. Даже те старенькие, много раз чиненные и перечиненные грузовики водить было некому. На все машины оставалось всего-навсего один мужчина и две женщины.
— Ну что, механик, закручинился, — трижды пробежав из угла в угол конторки, неожиданно спокойно сказал Селиваныч, — давай думать. Мы с тобой теперь самые главные тут. Я вроде начальника, а ты моя правая рука.
— Я и не знаю, что можно придумать, — чистосердечно призналась Вера.
— Это плохо. Голова дана человеку не для шляпки модной.
Шутливый тон Селиваныча никак не вязался с тем, что переживала Вера и, как она видела, переживал он сам. Она уже подумала было, что старик, видимо, выпил с горя и не ко времени развеселился.
— Послушай-ка, Верок, — за руку усаживая девушку на стул, сказал Селиваныч, — зародилась у меня одна мыслишка, да не знаю, как это все обмозговать. Что думаешь ты насчет подготовки шоферов самим?
— Курсы, значит? — спросила Вера.
— Курсы — это уж больно громко. Что-нибудь поскромнее. Вроде техминимума, что ли.
— А кто учить будет?
— Ты да я, да мы с тобой. А что думаешь, еще как научим-то, будь здоров!
— Иван Селиванович, — вдруг с жаром заговорила Вера, — а что, если женщин привлечь к работе, шоферов из них готовить?
— Женщин? — переспросил Селиваныч, шоферское самолюбие которого еще год назад не допускало даже мысли увидеть за рулем настоящего грузовика женщину.
— А что? — не сдавалась Вера. — У нас двое работают и как работают! Ни одной аварии!
Доводы Веры явно поколебали старика, но он упорно молчал, что-то обдумывая и по привычке похрустывая дочерна промасленными пальцами.
— Женщин подберем пограмотнее, — продолжала Вера, — и я уверена, многие пойдут с удовольствием. Я же работаю механиком и, кажется, ничего.
— Ты одно, а бабья всякого наберешь, наплачешься вдосталь.
— Иван Селиванович, вы очень хороший человек, а от старых обычаев никак отрешиться не можете. Бабьё! Да это бабье у нас такие дела делает!