Люди из ниоткуда. Книга 1. Возлюбить себя
Шрифт:
— И что ж у вас тут за Ермай такой страшный? А, говорун?
— Беспредельщик местный. Наркоман. Срок за изнасилование, срок за грабёж старух отмотал. Сам его когда-то не раз стерёг. А теперь, вишь, — и наши многие к нему прислушиваются. Как нас на оборону-то подвигнул, так куда-то и ушёл вчера тихо со своим кодлом. С дружками — наркошами, да со «знатью» местной. А нам — то куда? Вот и решили встренуть вас. Да на авось. И усралися, как вижу… Как поняли, что Ермай со своими нам не поможет… А обещал, паскуда! — «пленный» зло сплюнул желудочным соком.
— Так что? Выходит, что наркоман снюхался с бывшими крутыми, да и рванул с ними же подальше от беды? А вас на амбразуру, выходит? И что ж мне с вами, олухами, теперь делать? Полей и плантаций у меня нету, в плен вас брать мне не резон. Кормить нечем. «Расходников» из вас делать — так и патронов жаль…. А может, сами передохнете? Как думаешь, родная душа? Не придёте на десерт ко мне?
— Спаси Господи! Наелись уж… — В его поросячьих глазёнках застыл великий, почти вселенский Ужас.
Я тоже так думаю. У меня несварение гарантировано.
Что-то вдруг дурно запахло, мощно перебив все остальные запахи…
Этого ещё не хватало, милейший!
В конце улицы возникает какое-то движение. Отступив от едва дышащего в страхе надсмотрщика, делаю шаг в том направлении и всматриваюсь.
Практически рассеявшийся дым, подрастеряв уже свои первоначальные адские свойства, давал возможность разглядеть происходящее. Потеряв окончательно и бесповоротно интерес к куче обосранного вдрызг человеческого материала, поворачиваюсь в ту сторону в поисках новых «впечатлений».
Там, окружённый притихшими местными бабами и моими «головорезами», тяжело и медленно шагал Гришин. Его руки бережно прижимали к себе что-то подростковое, нескладное. Бабы единодушно указали на сжавшихся у моих ног мужчин.
Изломанное и безвольное тело ребёнка. Семьи Гришина действительно более не существовало. Его мир растворился в ацетоне.
Я не стал вмешиваться, когда Иван превращал оставшихся в кровавый фарш. С остервенелым молчанием, с побелевшими и застывшими от ярости и отчаяния глазами. Одной лопатой. Одному дьяволу известно, где он её раскопал в этом бедламе.
…Когда мы уходили, среди искорёженной кучи тряпья и рвано рубленого мяса уже трудно было признать человеческие тела. Моё обещание нежданно сбылось, — этой ночью, в данной части посёлка, ночевать более, действительно, было некому.
Мужская часть населения легла здесь вся. А остальные, из других секторов дачного массива, ни за какие коврижки теперь не согласятся жить в этом районе.
«Плясала жаба польку на могиле мудреца»…
Гришин, застывший и потерянный, остался недвижно стоять посреди улицы. Его руки так и сжимали залитый тяжёлыми сгустками крови, облепленный кусками кожи и обрывками спутанных волос, черенок. Мы не стали его ни звать, ни пытаться привести в себя. Как не стали даже и пытаться увести. Он был весь там.
В таком состоянии человек не слышит ничего, даже грохота и боли собственного сердца… Вы можете зарезать, застрелить его, но ещё долго, не замечая ран и не оседая, он будет стоять таким вот изваянием.
XII
… Под днищем лодки кипела и маслянисто перекатывалась буро-зелёная водная жижа. Вода в этих районах уже «зацвела». Смотря на отравленную и неприглядную стихию, с тоской думаю: «Отец наш небесный, почему ты допустил ЭТО? Почему это море стало нашим врагом?» Я любил море, и в той жизни часто с удовольствием плескался в его волнах. Оно кормило людей в дни последней войны. Рыба и раковины, крабы и креветки, водоросли и водоплавающие птицы. Нет спору, — скоро и мы сможем от пуза питаться всем этим, если станет совсем уж нечем. Но всё же, — Господи, ну зачем?!
…За прошедшую неделю океан настырно звал, тащил назад и возвращал свои загостившиеся блудные воды в родную обитель. И вода, забредшая в наш край, тоже стремительно шла на убыль, что сделало возможным эту поездку. Она была скорее разведкой, чем чем-то иным. Нам следовало знать общую обстановку, и для этого пришлось впервые, но запланировано жертвовать бензином. Мы мчались по тем местам, что когда — то было деловым и промышленным пригородом, и мрачно глазели на окружающее.
Мёртвый город понемногу вырастал перед нами из-под воды, словно пеньки гнилых зубов, — покрытых жирным илом, словно мерзкой слизью разложения. Зрелище представало мрачное и нереальное. Жутко и странно было видеть, проплывая в отдалении, верхние этажи немногочисленных высоток, из окон которых торчала и вываливалась наружу всяческая дрянь. От топляка деревьев, кусков пластика и мусора, до покрытых зелёными, тинообразными водорослями застрявших в проёмах кроватей, словно «застеленных» всё тем же илом…
Цвет фасадов имел теперь единый серо-зелёный, утратив всяческую индивидуальность. Остовы предприятий и промышленных зон тоскливыми ржавыми костями конструкций создавали причудливый и зловещий новоявленный технологический «лес», замысловато переплетённый в своём нынешнем безумии. И всё это сопровождалось непреходящим, обволакивающим разум, зловонием. Зажатая в тупиках между горными отрогами, вода стала малотекучей. Прежнее течение, омывавшее бухту, замерло.
На некоторых обнажившихся участках земли, в природных углублениях, образовались озёра различной глубины, размеров и степени загрязнённости. Иногда в них что-то непотребно бурчало и всплёскивало. Гладь воды в них временами вспучивалась и шла рябью, под водой что-то будто ворочалось, разгоняя по воде мелкие круги. Будто это, как некогда, рыба тёрлась на нересте о дно и камыш. Какие неведомые существа поселились и оставались на зиму в них?
Кто бы они ни были, они обречены. Уже сейчас, по прошествии времени, многие из озёр начинали превращаться в солёные, зловонные болота. Местами со дна поднимались пузырьки воздуха, как первые свидетельства того, что в донных илистых отложениях начались процессы газоотделения.
Сероводород, вечный бич Чёрного моря, теперь плотно приживался и на Земле. Да и грядущие морозы, теперь не в пример тогдашним, проморозят эти лужи почти до основания. Казалось теперь просто нереальным, что всё, предстающее теперь перед нами, когда-то имело право и возможность жить.
Нам казалось, — всё, что мы видим, является плодом нашего больного воображения, словно привидевшееся в горячечном бреду. И над этим всем флегматично и равнодушно нависает сумрачное голодное небо. Какие-то марсианские хроники, честное слово! Как диковатые пейзажи далёких планет…
Похоже, в этой части страны нам придётся пересматривать свои представления о красоте и практичности, об эстетике и степени зрительного восприятия мира… Нам придётся привыкать к чёрным скелетам деревьев без листвы и к серой растрескавшейся корке почвы. Всё это будет вокруг нас ещё долгие годы. Придётся ли?