Люди книги
Шрифт:
Вечером уселась на краешек узкой кровати в пансионе возле Петеркирхе с телефоном на коленях. Мне очень хотелось рассказать Озрену о бабочке. Но, когда вынула из кейса блокнот, выпал конверт со снимками Алии. Тут же стало стыдно за то, что пренебрегла чувствами Озрена и вмешалась в его частные дела. Должно быть, он придет в ярость, узнав, что я сделала. Он прав: не мое это дело. Как бы ни хотела я поговорить с ним о крыле бабочки, факт собственного обмана душил меня, точно надетый на голову мокрый мешок. Наконец, я собралась с духом и позвонила. Он оказался на месте: работал допоздна. Я тут
— Никто не знает, где Аггада была во время войны. Известно лишь, что хранитель каким-то образом спрятал ее от нацистов. Ходили разные слухи: предполагали, что он прятал ее в библиотеке среди турецких документов, что отвез ее в горную деревню и спрятал в мечети. Твое крылышко, кажется, подтверждает последнюю версию. Пожалуй, поднимусь в горы и попробую сузить район поисков, поспрашиваю людей, может кто-то знает, были ли у него деревенские знакомые. Хорошо бы узнать, кого следует благодарить за то, что приютили Аггаду во время войны. Жаль, никто не спросил его, пока он был жив. Он пострадал после войны. Коммунисты обвинили его в сотрудничестве с нацистами.
— Да ведь он же спас Аггаду. О каком сотрудничестве может идти речь?
— И не только Аггаду. Он и евреев спасал. Но обвинение в коллаборационизме — удобный способ для коммунистов избавиться от слишком умного, религиозного и известного человека. А он был именно таким. Он боролся с ними, особенно когда они захотели снести Старый город. У них были дикие планы по реконструкции города. Он помог остановить это безумие. Но это обошлось ему дорогой ценой. Шесть лет в одиночной камере, в ужасных условиях. Затем они вдруг простили его и восстановили на прежней работе. Однако время, проведенное в тюрьме, разрушило его здоровье. Он умер в шестидесятых годах после продолжительной болезни.
Я провела рукой по волосам, вытащила шпильки, удерживавшие прическу.
— Шесть лет в одиночке. Не знаю, кто это может выдержать.
Озрен помолчал.
— Я тоже не знаю.
— И ведь он не был ни военным, ни политическим деятелем, которые заранее знают, на что идут. Он был всего лишь библиотекарем…
Сказав это, я почувствовала себя идиоткой. Озрен тоже был «всего лишь библиотекарем», но ему хватило смелости снова спасти эту книгу.
— Я имею в виду…
— Я знаю, что ты имеешь в виду, Ханна. Скажи лучше, какие у тебя планы?
— Завтра посижу в архивах Национального музея. Посмотрю, нет ли там чего насчет застежек. Затем махну в Бостон на пару дней, сделаю люминисцентный анализ пятен в лаборатории подруги.
— Хорошо. Дай мне знать, когда что-то узнаешь.
— Хорошо… Озрен…
— Мм?
— Как Алия?
— Мы почти закончили «Винни Пуха». В следующий раз почитаю ему боснийскую сказку.
Надеюсь, треск в телефонной линии помешал ему услышать дрожь в моем голосе, когда я пробурчала что-то в ответ.
Фрау Цвейг, главный архивист Исторического музея Вены, оказалась не такой, какой я ее представляла. Ей еще не было тридцати. Высокие черные сапоги, плиссированная юбка, джемпер цвета электрик, плотно обхватывающий завидную фигуру. Темные волосы коротко острижены и перемежаются рыжими и золотыми прядями. Вздернутый нос украшен серебряной бусинкой пирсинга.
— Вы подруга Вернера? — спросила она, еще более шокировав меня тем, что она, единственная
Мы спустились в подвал. Каменный пол отражал громкое цоканье ее высоких каблуков.
— Извините, что завела вас в такие катакомбы, — сказала она, отворяя дверь хранилища.
Металлические стеллажи были заполнены знакомыми предметами: фрагментами старых рам, монтажными досками, разобранными ящиками, кувшинами.
— Я бы посадила вас в свой кабинет, но у меня там практически каждый день проходят собрания. Такая скука!
Она закатила глаза, словно упрямый подросток, сопротивляющийся родительским наставлениям:
— Австрийская бюрократия, ничего не поделаешь. Училась я в Нью-Йорке, так что трудно возвращаться ко всем здешним формальностям.
Она сморщила носик:
— Я бы лучше в Австралию уехала. В Нью-Йорке все думали, что я оттуда, представляете? Когда говорила, что я из Австрии, они восклицали: «Ой, кенгуру такие забавные!» Я их не переубеждала. У ваших соотечественников репутация лучше, чем у австрийцев. Все думают, что австралийцы раскованные, забавные, а австрийцы из затхлого старого мира. Как думаете, надо мне к вам переехать?
Я не хотела ее разочаровывать и не стала говорить, что в Австралии на должности старшего архивиста никогда не встречала такого свободного человека, как она.
В центре комнаты на столе стоял архивный ящик. Фрау Цвейг взломала ножом печати.
— Удачи вам, — сказала она. — Дайте знать, если что-нибудь понадобится. И поцелуйте от меня Вернера.
Она закрыла дверь, и я услышала цокот удаляющихся каблучков.
В ящике было три папки. Сомневаюсь, что кто-нибудь заглядывал в них последние сто лет. На всех выбита музейная печать и аббревиатура «К. и. К.» вместо слов «Kaiserlich und K"oniglich», что значит «императорский и королевский». Австрийские Габсбурги носили титул императора, а Венгрией правили короли. Я сдула пыль с первой папки. В ней находились всего два документа, оба на боснийском языке. Можно было сказать, что один из них — копия счета. Музей приобрел что-то у семьи Коэн.
Второй документ — письмо, написанное очень красивым почерком. К счастью, к нему прилагался перевод. Возможно, его сделали для приезжих ученых. Я прочитала английскую версию.
Автор письма представился как учитель. Потому, наверное, и почерк красивый. Он написал, что обучает ивриту в сараевском «maldar». Переводчик дал объяснение, что так называется начальная школа сефардов.
«Мальчик из семейства Коэн, мой ученик, принес мне Аггаду. Семья недавно лишилась кормильца и хотела поправить свои финансовые дела продажей книги. Они спросили моего мнения относительно стоимости… Я видел десятки таких книг, некоторые из них были очень старыми, но никогда еще не приходилось мне видеть таких иллюстраций… Я пришел домой к семье Коэн, чтобы узнать побольше. Оказалось, что никакой информацией они не располагают. Сказали лишь, что владеют книгой „много лет“. Вдова сказала, что, по словам ее покойного мужа, книгой пользовались, когда его дедушка устраивал седер. Следовательно, Аггада была в Сараево, по меньшей мере, с середины восемнадцатого века… Она сообщила, и я нашел этому подтверждение, что дед Коэн был кантором и обучался в Италии…»