Люди книги
Шрифт:
Я откинулась на спинку стула. Италия. Надпись Висторини: «Revisto per mi» переносила Аггаду в Венецию 1609 года. Выходит, дед Коэн учился в Венеции? Тамошняя еврейская община была больше и богаче боснийской. Стало быть, книгу он приобрел там?
Я представила себе семью: образованного главу семейства, сидящего во главе праздничного стола. Сын стал взрослым мужчиной, похоронил старого отца и занял за столом его место. И вот умирает он сам, возможно, внезапно, поскольку семья остается в затруднительных обстоятельствах. Я почувствовала сострадание к вдове: ведь ей одной нужно было поднимать детей. А потом загрустила еще больше, сообразив, что дети этих детей, должно быть, погибли,
Я сделала себе пометку: не совершались ли в 1700-х годах обмены с еврейскими общинами Адриатики. Может, существовала какая-нибудь итальянская иешива, куда ездили обучаться боснийские канторы. Интересно все-таки проследить, как Аггада попала в Сараево.
Но о застежках из этих бумаг я ничего не узнала, а потому отложила папку в сторону и взяла другую. Герман Ротшильд, специалист по ближневосточным рукописям из Бодлианской библиотеки Оксфорда, писал, к сожалению, куда менее разборчиво, чем еврейский учитель. Его доклад на десяти плотно заполненных страницах был для меня так же непонятен, как боснийский текст. Но вскоре я выяснила, что к переплету он не имел никакого отношения. Его так поразили иллюстрации, что весь отчет был посвящен истории искусства, рассматривалась эстетическая ценность миниатюр в контексте христианского средневекового искусства. Ротшильд показал себя настоящим эрудитом, да и язык изложения был на высоте. Я скопировала несколько строк, чтобы процитировать их в собственном отчете. И снова ничего о застежках. Отложила доклад в сторону, потерла глаза. Надеялась, что его французский коллега копнул глубже.
Отчет господина Мартелла оказался полной противоположностью исследованию британца: краткий, деловой, очень формальный. Зевая, я листала страницы. Обычное скучное перечисление дестей и фолио. Наконец, добралась до последней страницы. И тут я перестала зевать. Мартелл описал состояние потертой, запачканной и поврежденной кожи переплета. Он отметил, что некоторых льняных нитей недостает, либо они изношены так, что большая часть дестей отвалилась от переплета. Удивительно и замечательно, что листы с текстом сохранились.
Затем я увидела несколько зачеркнутых коротких предложений. Я направила на них свет настольной лампы — может, у господина Мартелла были на этот счет какие-то другие мысли? Разглядеть не удалось. Перевернула страницу. Так и есть: нажим позволил частично разглядеть отпечатавшиеся на листе буквы. Несколько минут я старалась их расшифровать. Читать незаконченные французские слова задом наперед было нелегко. Но в конце концов мне это удалось, и я поняла, почему они были зачеркнуты.
«Две нефункционирующие, окисленные серебряные застежки. Двойной крючок и ушко механически изношены. После очищения раствором NaHCO3 обнаружен рисунок в виде цветка в обрамлении крыла. Клеймо отсутствует».
В 1894 году Мартелл трудился, очищая мягкой тканью и маленькими кисточками старинные почерневшие куски металла, пока серебро снова не заблестело. На одно мгновение бесстрастный Мартелл потерял голову.
«Застежки, — написал он, — исключительно красивы».
Перья и роза
Вена, 1894
Вена — лаборатория Апокалипсиса.
— Фрейлейн оператор в Глогнице? Имею честь пожелать вам отличного вечера. Надеюсь, ваш день прошел приятно. Герр доктор Франц Хиршфельдт на другом конце провода хочет засвидетельствовать свое почтение. Он мысленно целует вам руку в благодарность
— Добрый вечер, милая фрейлейн оператор из Вены. Благодарю за ваши добрые пожелания, позвольте и вам выразить искренние поздравления. Счастлива ответить на ваши любезные вопросы. День мой прошел весьма удачно, надеюсь, что вы и ваши близкие так же, как и я, насладились прекрасной летней погодой. Осмелюсь доложить, что его превосходительство барон с нетерпением ждет возможности передать наилучшие пожелания и…
Франц Хиршфельдт отвел трубку от уха и постучал карандашом по столу. Он терпеть не мог пустопорожние любезности. Его мысли были далеко не такими приятными. Ему хотелось вмешаться, сказать женщинам, чтобы они помолчали и сделали бы, наконец, соединение. Он так сильно стукнул карандашом по столу, что кончик отломился, отлетел в другой конец хирургического кабинета и приземлился на покрытый белой простыней стол для обследования. Неужели эти женщины не знают, что на междугородные звонки выделен десятиминутный лимит? Хиршфельдту иногда казалось, что все отпущенное время истечет, прежде чем он соединится с абонентом. Когда в прошлый раз он упрекнул оператора, та просто отменила соединение, так что сейчас он решил потерпеть.
Это было небольшое раздражение, вроде чересчур накрахмаленного воротника рубашки, царапающего шею: прачка перестаралась, несмотря на предупреждение. В этом городе слишком многое раздражало: утомительное угодничество, удушающие воротники. Он постоянно нервничал. У тридцатишестилетнего Хиршфельдта было двое очаровательных детей, жена, которой он до сих пор восхищался, но были и любовницы, которых он часто менял. Карьера складывалась успешно, состояние преумножалось. И жил он в Вене, одном из величайших городов мира.
Пока девушки-операторы обменивались любезностями, Хиршфельдт оторвал взгляд от стола и обратил его за окно. В Вене снесли стены средневековой крепости и выстроили на их месте Рингштрассе. Что ж? Прагматично, в промышленный век город стал выглядеть преуспевающим.
Это был его город, столица империи, во всем своем великолепии протянувшейся от тирольских Альп, через Богемию и Великую Венгерскую долину к побережью Далмации и широким золотым полям Украины. Культурный центр, привлекавший лучшие умы и художественные таланты. Только вчера жена Анна затащила его послушать последнее весьма необычное сочинение Малера. Он, кажется, родом из Богемии или что-то в этом роде. Посетили выставку картин Климта — странное представление у этого художника о женской анатомии…
Нельзя сказать, что в Вене ничего не меняется. Напротив, город закружило в его собственном ритме — ритме вальса. И все же…
И все же семь столетий габсбургского правления захлестнули имперскую столицу пафосом величия, спрятали Вену под гипсовой лепниной, окунули в завитки густых сливок, опутали город тяжелой золотой тесьмой (даже у дворников были эполеты!) и оглушили потоком тошнотворных любезностей.
— Если господину доктору Хиршфельдту угодно выйти на связь, его превосходительство барон будет рад…
Это уж точно, подумал Хиршфельдт. На этот раз фрейлейн оказалась права: барон будет очень рад. Обрадуется, когда услышит, что у него всего лишь прыщ, вскочивший в неудобном месте, а не последняя стадия сифилиса. Не потребуется лошадиной дозы ртути или посещения малярийной палаты с тем, чтобы, умышленно заразившись, вызвать у себя повышенную температуру, способную выжечь венерическую инфекцию. Надо лишь надеяться, что барон не совершил глупость и не признался баронессе. Врач посоветовал увезти рыдающего пациента подальше, в его горное имение, пока Хиршфельдт не осмотрит партнершу.