Люди книги

Брукс Джеральдина

Пергамент — это в принципе кожа, но по виду и на ощупь он отличается от нее. Все дело в кожных волокнах, изменившихся при натягивании. Намочите его, и волокна вернутся в прежнюю трехмерную форму. Меня волновали конденсация внутри металлического ящика и проблемы, вызванные транспортировкой. Кажется, мои тревоги были напрасны. Я заметила несколько страниц, подвергшихся некогда воздействию воды. Под микроскопом увидела россыпь кубических кристаллов, которые узнала: солянокислый натрий, всем известная поваренная соль. Вода, испортившая книгу, вероятно, была соленой. Такая вода во время седера символизирует слезы египетских рабов.

Конечно же, книга — это нечто большее, чем сумма материалов, из которых она изготовлена. Это —

творение рук человека и его разума. Позолотчики, огранщики камней, писцы, переплетчики — все это люди, с которыми я чувствую себя легче всего. Иногда без слов эти люди обращаются ко мне. Они позволяют мне увидеть, каковы были их намерения, и это помогает мне в работе. Я беспокоилась, что хранитель, с его честностью и добросовестностью, или полицейские, тихо переговаривающиеся по рации, не пустят ко мне моих дружелюбных духов. А мне нужна была их помощь. У меня было столько вопросов.

Прежде всего, большинство книг, таких как эта, с иллюстрациями, выполненными дорогими красками, изготовлялись для дворцов или соборов. Но Аггадой пользовались только дома. Слово образовано от еврейского корня hgd— «говорить» и произошло оно от библейской заповеди, которая учит родителей рассказывать детям историю Исхода. Этот «рассказ» сильно разнится: на протяжении столетий каждая еврейская община рассказывает на семейном празднике собственный вариант.

Никто не знает, почему эта Аггада проиллюстрирована многочисленными миниатюрами: ведь большинство евреев считали изобразительное искусство нарушением закона. Кажется невероятным, что еврей способен обучать живописи. Стиль напоминал работы христианских иллюстраторов. Тем не менее на большинстве миниатюр библейские сцены изображены в соответствии с иудейским богословским толкованием и Мидрашом.

Я перевернула страницу и всмотрелась в иллюстрацию, возбуждавшую у ученых больше всего вопросов. Это была домашняя сцена. Еврейская семья (испанские евреи, судя по платью) сидит за седером. Мы видим ритуальную еду: мацу, олицетворяющую пресный хлеб, который в спешке испекли евреи накануне бегства из Египта, жареную ногу, заставляющую вспомнить о пролитой на пороге крови ягненка, после чего ангел смерти вошел в еврейские дома. Отец, по обычаю, полулежит, и эта поза показывает, что он свободный человек, не раб; мелкими глотками пьет вино из золотого кубка, а подле него поднимает чашу маленький сын. Мать, в красивом платье и украшенном драгоценными камнями головном уборе, спокойно сидит за столом. Возможно, эта сцена была списана с семьи, заказавшей Аггаду. Но за столом сидит еще одна женщина. Ее черную кожу оттеняет платье цвета шафрана, она держит кусок мацы. Одета она слишком хорошо для прислуги, и наравне со всеми она участвует в ритуале. Эта африканка целое столетие приводила в недоумение ученых.

Медленно, целеустремленно изучала я книгу и делала заметки о состоянии каждой страницы. Каждый раз, переворачивая страницу, проверяла и поправляла раму, удерживающую книгу. Не повреди книге — закон консерватора. Но люди, владевшие этой книгой, пережили немало страданий: погромы, преследование инквизиции, изгнание, войны.

Дойдя до конца текста, написанного на иврите, увидела запись, сделанную на другом языке и другой рукой: «Revisto per mi. Giovanni Dom. Vistorini. Anno Domini 1609». Латынь, написанная в венецианском стиле, переводится как: «Просмотрено мною. Джованни Дом. Висторини. В год Господа нашего 1609». Если бы не три слова, помещенные туда официальным цензором папской инквизиции, то книгу уничтожили бы в тот год в Венеции, и она никогда не пересекла бы Адриатику и не оказалась на Балканах.

— Почему ты спас ее, Джованни?

Я озадаченно нахмурилась и подняла взгляд. Передо мной стоял доктор Караман, библиотекарь. Он смущенно пожал плечами, извиняясь за непрошенное вмешательство, но удивилась я тому, что он вслух произнес то, что я подумала. Никто

не знал, как и что происходило и почему книга пришла в этот город. Согласно товарному чеку 1894 года библиотеке ее продал некто по имени Коэн. Но никто не догадался расспросить продавца. И со Второй мировой войны, когда две трети евреев в Сараево были убиты, а их квартал разграблен, в городе не осталось никого из тех Коэнов, так что и спросить было некого. Библиотекарь-мусульманин спас книгу от нацистов, но подробности ее истории немногочисленны и противоречивы.

После предварительного осмотра я включила широкоформатную камеру и начала фотографировать каждую страницу, чтобы сделать точный отчет о состоянии книги и только потом приступать к консервации. После того, как с консервацией будет закончено, но прежде, чем сделают новый переплет, я снова сфотографирую каждую страницу. Негативы отправлю Амитаю в Иерусалим. Он напечатает высококачественные фотографии для музеев мира и организует факсимильное издание, которым смогут любоваться обычные люди. Как правило, такие фотографии делает специалист, но ООН не хотела искать другого эксперта: это вызвало бы проволочку, поскольку его кандидатуру должен был рассматривать город. Потому я согласилась сделать все сама.

Я расправила плечи и потянулась за скальпелем. Села, подперев подбородок ладонью, другую руку занесла над переплетом. Перед началом работы каждый раз испытываешь минутное сомнение. Солнечный луч отразился от стального лезвия, и я вдруг вспомнила о матери. Если бы она промедлила, как я сейчас, пациент умер бы на столе. Но моя мать, первая в истории Австралии женщина — заведующая отделением нейрохирургии никогда в себе не сомневалась. Ей было плевать на условности ее времени: она выносила и родила ребенка, не удосужившись выйти замуж за его отца, и даже имени этого человека ни разу не упомянула. До сих пор я не знаю, кто тот человек, которого она любила? Человек, которого использовала? Последнее было более вероятно. Она думала, что воспитает меня по своему образу и подобию. Ничего похожего. Мать светлокожая и загорелая, как теннисистка. Я смуглая и бледная, как гот. Она любит шампанское, я предпочитаю пиво из банки.

Я давно поняла, что не заслужу ее одобрения, потому что предпочитаю возвращать к жизни книги, а не тела. Для нее мои диссертации по химии и древним языкам Ближнего Востока — бумажки вроде одноразовых носовых платков. Магистр химии и доктор в искусстве консервации — эти научные звания не производили на нее ни малейшего впечатления. Мои пергамента, краски и клейстеры она называет «детсадовскими игрушками». «Ты бы уже интернатуру закончила», — сказала она, когда я вернулась из Японии. «В твоем возрасте я была старшим ординатором», — вот и все, что я услышала, вернувшись домой из Гарварда.

Иногда я чувствую себя персонажем с одной из персидских миниатюр, над которыми работаю, крошечным человечком. С высоких галерей на него смотрят неподвижные лица, либо подглядывают из-за решетчатых ширм.

Но в моем случае это всегда одно лицо, лицо моей матери. У нее неодобрительный взгляд и недовольно поджатый рот.

И вот мне тридцать лет от роду, но тем не менее мама все еще может встать между мной и моей работой. Воспоминание о ее нетерпеливом, неодобрительном внимании наконец встряхнуло меня. Я подвела скальпель под нить, и рукопись развалилась на драгоценные листы. Взяла первый, из-под переплета выскочило что-то крошечное. Осторожно, с помощью тонкой кисточки из собольего волоса, я переместила его на стекло и положила под микроскоп. Эврика! Это был маленький фрагмент прозрачного крыла насекомого. Мы живем в мире членистоногих. Возможно, крыло принадлежит обычному насекомому и ничего нам не скажет. А что, если насекомое было редким и обитало в ограниченной географической зоне? Или это уже исчезнувшая разновидность? В любом случае, оно добавит информацию к истории книги. Я положила его в конверт и наклеила ярлычок.